Страница 26 из 41
Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол. – Ты убьешь его, – сказал он, потрясая кулаком. – Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я – Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.
Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти – плоской голове змеи – сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.
Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал. – Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь, как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись – скоро рассвет.
Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...
Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.
– Гм... стало быть, опять обрыв...
Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:
– Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.
Пал Палыч, как коршун, накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:
– Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!
– Горят, – усмехнулся Маори, – горят и пропадают, и не находятся.
– Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит, и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть, потом обнаружится шедевр. Хотя... – он осторожно покосился на Маори, – я вовсе не вас имел в виду.
– Я понял, – мрачно парировал автор, – вы имели в виду Гоголя.
“Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:
– Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У, ведьма!
Грязная нищенка, в жутких лохмотьях и с провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:
– Убила муженька? Ха-ха-ха! – Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. – Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дьяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!
Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо – исцарапанное и окровавленное.
– Марта! – крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик – обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит – была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих, глаз.
Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:
– Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту.
– Эта часть, мне не очень понравилась, – сказал, помолчав, Пал Палыч. – Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...
– Что нищенка?
– Довольно пошлый прием – ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?
– Я ввел? Да вот же здесь написано, – Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. – “Кому карга кричаше...”
Пал Палыч странно посмотрел на автора:
– Карга – это может быть ворона. Ворона накаркивает несчастья. Наверное, автор решил использовать это как метафору, а вы по своему неразумению вытащили целую историю из одного слова. Нет, этот кусок следует переделать. Он слишком выбивается.
– Есть еще и это. Тоже выбивается. Выглядит свежее других и писал, кажется, кто-то другой. Однако, все-таки, тоже оттуда. Может быть, это тоже переписать, только потому, что вам не нравится?
“Лежал Крон, запрокинув голову, из зияющей раны на его шее текла бесконечно алая горячая кровь. Олаф чувствовал, что захлебывается в этой крови, что глохнет от свиста воздуха, клокочущего в горле алхимика.
И в пламени исчезала Марта. Ее искаженное болью лицо было окружено пламенем волос, разбрасывающих колющие искры. Удушливый смрад жареного мяса липким дымом стлался по площади.
А рядом крутилось колесо, на котором растягивали его – Олафа Иоганнеса, и ссыхался испанский сапожок на его левой ноге, а правой не было. И люди в красных сутанах тянули к нему костлявые холодные пальцы.
Враг его, держа в истлевшей ладони кинжал, с лезвием изогнутым как пламя, исходил запахом трупа и дрожал от хохота, закатывая к небу белые зрачки. А над его головой крутился и раскачивался повешенный пес.
В небе неподвижно висела половина луны...”
– Ой, мрак, – пробормотал Пал Палыч и потянулся.
Рене Маори беззастенчиво курил одну сигарету за другой, и вокруг стола образовалась дымовая завеса.
– Прекратите курить! – вдруг рявкнул редактор, – голова болит.
– Может, яду? – участливо осведомился автор.
Пал Палыч с отвращением посмотрел на него, с трудом подавив раздражение.
– Итак, вы перевернули последнюю страницу вот этого, – сказал он наисладчайшим голосом, – и что?
– Все это, конечно, очень мило, но мой рассказ пропал. И когда вспоминаю, как я его восстанавливал, у меня просто все внутри переворачивается. И этот средневековый бред я перевел исключительно из принципа, чтобы использовать для себя. Украли рукопись – пусть расплачиваются... Только им не понравилась моя такая принципиальная позиция, – Маори глубоко вздохнул и умолк.
– Снова что-то украли? – осторожно поинтересовался Пал Палыч.
– Можно сказать, что украли.
– И что же?
Маори вздохнул еще глубже. И вздох этот более походил на стон.
– Меня, – тихо уронил он. – Они похитили меня. Вот эта третья часть... Здесь все об этом...
Пал Палыч мученически закатил глаза.
– Здесь много, – сказал он, – может, перенесем нашу встречу на... на потом?
– Не перенесем, – заупрямился автор. – Я хочу разом отмучиться. И потом, вы же уже все прочитали.
– Да, м-м-м, прочитал.
– Так что ж? Быстро все обговорим и разойдемся.
Пал Палыч понятия не имел о третьей части – он надеялся обойтись первыми двумя. Но автор оказался живуч. Не смея признаться в неведении, редактор был уязвлен в самое больное место – он оказывался некомпетентным. Ведь не мог же он оценивать то, чего в глаза не видел. И общими фразами здесь не обойдешься, уж очень он цепкий, этот “индеец”.
– Меня украли, – сказал Маори. – Я не помню, чтобы меня связывали или заклеивали рот пластырем. Просто бывает так, что засыпаешь в собственной постели, а просыпаешься черт знает где.
– Это когда как, – заметил Пал Палыч, – если, например, человек страдает снохождением или перепил с вечера. Мало ли причин.
– А вот и нет, не страдаю и не пил. Веду размеренный образ жизни. И тем не менее... Я точно помню, что, как обычно, почистил зубы на ночь, завел будильник и улегся в собственную постель. Проснулся же в полной темноте. Было тихо, словно в могиле, будильник не тикал, и даже никакие звуки с улицы не были слышны. А надо сказать, что квартира моя находится в очень оживленном месте, где даже ночью не прекращается движение автомобилей. Что же касается соседей, то они люди общительные и часто в самую глухую пору переговариваются из окон друг с другом, особенно летом. Так вот, было лето, но стояла тишина. Ощутив вдруг неестественность происходившего, я подскочил на постели и, ударившись головой обо что-то твердое, снова рухнул на подушку. С вечера над кроватью ничего не висело, не было и полога, прошли те времена, когда постели увешивали пыльным тряпьем. Я протянул руку вверх и попытался ощупать преграду. Две гладких поверхности сходились углом. Пальцы извлекали из них деревянный звук, и я уверился, что лежу в гробу, а следовательно похоронен заживо,скоро кончится кислород, и я умру мученической смертью от удушья.