Страница 24 из 41
– Боже мой, – думал он. – Я чуть не стал убийцей. Чуть не убил живое существо. Никогда бы Он не простил меня. Нет! – крикнул пахарь в темноту. – Я не убийца! Я не убийца!
Из тишины не было ответа.
– А, все-таки, грешник, – понял пахарь. – Только у грешника могло возникнуть желание бросить этот камень. Но я замолю грех, и он простит меня. Я знаю, простит. Он – самый милосердный.
Всю весну и все лето пахарь, не покладая рук, трудился на своем поле. Но из-за частых дождей большая часть урожая погибла, и к осени он собрал совсем мало зерна.
Всю весну и все лето его брат мирно проспал в своем шалаше, а овцы паслись, плодились и размножались.
... И призрел Господь на Авеля и дар его;
А на Каина и на дар его не призрел. Бытие: гл. 4 ст. 5
Когда пришло время нести дары Ему, пастух с лучшими своими ягнятами и пахарь с небольшой чашей зерна встретились на краю поля.
– И это все, что ты подаришь Ему? – усмехнулся младший брат. – Не густо. Говорил же тебе – неблагодарная это работа.
Пахарь молчал.
– Я грешник, – думал он. – Из-за этого все мои несчастья. Я чуть не стал убийцей.
Они подошли к высокому холму, на вершине которого была выложена камнями площадка. Пастух по высеченным ступеням поднялся наверх и положил на камни двух связанных ягнят. Лезвие ножа сверкнуло в лучах солнца, и пахарь отвернулся, не желая видеть расправу. И не раздался гром небесный, а солнце светило по-прежнему.
Залитая жертвенной кровью площадка расплылась перед глазами пахаря. Он осторожно нагнулся и поставил чашу с зерном. В тот же миг небо затянуло тучами, раскатилась волна грома и тяжелые струи дождя ударили о землю. Чаша наполнилась водой. Зерно всплыло, перевалило через край, и, крутясь в грязных потоках воды, в одно мгновение было смыто с холма.
Пахарь рванулся следом, но поскользнулся и упал. Судорожно пытаясь удержаться на скользком склоне, он поднял к небу облепленное черной грязью лицо и крикнул: – Почему Ты не принял мой дар?
Ответом ему был сильнейший раскат грома, казалось, земля содрогнулась, не желая нести на себе грешника.
Младший брат поднялся с колен. Мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу, но глаза светились торжеством. – Я же говорил, – начал было он, но пахарь побежал от него прочь.
Он бежал на свое поле. Незнакомое дотоле чувство обиды жгло его, по обветренному лицу струились слезы. Он упал на вспаханную, им обработанную землю, каждый клочок которой нес на себе отпечаток его души. Руки сжимались в кулаки и били, били эту мягкую, недобрую холодную землю.
“Обида? Нет, это не обида, это – справедливость. Он прав – дар грешника ничего не стоит”.
“И сказал Каин Авелю, брату своему (пойдем в поле). И когда они были в поле, возстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.” Бытие: гл. 4 ст. 8
Дождь кончился. Ветер разогнал тучи, и влажная природа зябко потянулась к солнцу. Пахарь сидел на пне, обхватив руками косматую голову.
По траве скользнула тень. Он поднял глаза и увидел своего младшего брата с торжествующей улыбкой на лице. – Я же говорил, что твое зерно ничего не стоит в сравнении с моими овцами. Зря ты надрывался. Ха, я же...
Пахарь почувствовал вдруг жгучую ненависть к брату. На душе и так тяжело. Ведь Он признал пахаря грешником и не взглянул на его дар. Но разве может младший брат насмехаться над старшим? Разве забыты законы? – Уходи, – глухо сказал пахарь. – Не кричи на меня, – взвился пастух, – ты знаешь – я прав.
Рука нащупала камень, и пахаря затопило опьянение – опьянение убийцы. – Боже, что я делаю? – успел только подумать он. Камень, брошенный наугад, попал в цель. Перед ним мелькнуло бледное, искаженное ужасом лицо младшего брата.
“И сказал Господь (Бог) Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?” Бытие: гл. 4 ст. 9
... Пахарь шел домой.
Сейчас спросит мать: “Где брат твой?”. Спросит отец: “Где брат твой?”. Что им ответить? – “Не сторож ли я своему брату?”..
Каждое дерево, каждая травинка, каждый камень вопрошали: “Где брат твой?” – Я не сторож своему брату-у-у! – крикнул пахарь, и эхо прокричало вместе с ним:
– ...”брату...ату...у-у-у...”
“...И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей”.
Бытие: гл. 4 ст. 11 И тут пахарь понял, что смотрят на него глаза, которые видят все. То были глаза его совести. И тогда он крикнул Тому, Кто знает все: – Я убил своего брата!!!
Завыл ветер, заглушая его слова, и пахарю чудилось в вое ветра проклятие, которое не снять ничем, от которого не избавиться никогда. – Ты проклинаешь меня. Ты – справедлив. Я уйду, я буду вечно идти и каяться вечно. И пусть глаза, обращенные ко мне будут полны горечи и отвращения.
В холодной ночи кричал ветер. Но бледная луна, временами появлявшаяся из-за туч, еще долго освещала Каина, который шел неведомо куда...”
– Который шел неведомо куда... – повторил Пал Палыч. – Нет, не реабилитирован Каин оттого, что вы превратили творца во внутренний голос персонажа. Не перестал он быть убийцей в рамках Уголовного кодекса. Единственное, что может быть смягчающим обстоятельством – состояние аффекта. Но не слишком ли истеричен ваш пахарь? Должно быть, издержки воспитания?
Рене Маори помрачнел: – Это мое авторское право. По-вашему они были грубыми животными? Тогда как же они придумали Бога? Я вовсе не имею в виду их поэтичность, но галлюцинациями-то они точно страдали.
Пал Палыч зашелся хриплым смехом:
– Тонкое наблюдение, – заметил он, отдышавшись. – Бедные утонченные шизофреники, отягощенные моралью. Ну да бог с вами... И язык так себе. Не слишком выразителен. Хотя, с другой стороны, грамотно и ладно. Немного высокопарно, кое-где я бы посоветовал перейти на обыкновенный человеческий язык – это более впечатляет. А то все декларации какие-то, лозунги. Но, это всего лишь часть вашего... э... произведения. И написана она якобы, от лица литературного героя. Давайте сразу договоримся, что ваш литературный герой – графоман. И, к тому же, лицемер. Вы вот здесь сами пишете что: “...я решился на крайнее – оправдать Каина, сделать его самого жертвой. Сказать людям: “он хороший”, а про себя подумать: “... и вовсе нет”. Потом меня резануло вот что, здесь вы пишите, что “рассказ просится на страницы журнала “Наука и религия”. Вам не кажется, что это как-то несовременно? Кто сейчас может помнить о таком журнале?
Это было написано пятнадцать лет назад. – Сколько же вам сейчас? – Тридцать два. – Вот-вот, так мне и показалось, что начало какое-то незрелое. И чем ближе к концу, тем сильнее меняется стиль. Можно даже подумать, что это писали несколько человек. Коллективное творчество. Хотите кофе? – Я хочу курить, – мрачно ответил Маори. – Я страшно хочу курить. – Ну, курите, – милостиво разрешил редактор. – Так вот, – продолжал Маори, затянувшись, – тут-то все и началось. – Что началось? – насторожился Пал Палыч, чувствуя себя уже не редактором, а психиатром. Это с ним часто случалось во время разбора продуктов жизнедеятельности некоторых творцов. Во всяком случае, не реже двух раз в сутки. И услышанный тревожный сигнал, прозвучавший из уст автора, подействовал как треск стартового пистолета. Пал Палыч вдруг забыл о своей печени. – Что началось? – У меня украли рукопись. – Какую? – Вот эту самую. – Как украли? Вот же она, на столе лежит. А... понимаю... плагиат? – Какой, к дьяволу, плагиат. Эту самую и украли. Я потом по черновикам восстанавливал. Проснулся утром, а этих листков как не было в природе. Я метался, метался по комнате и вдруг за шкафом обнаружил какую-то древность. – Простите? – Какую-то древнюю рукопись, очень плохо сохранившуюся. И текст размытый, и даже будто бы в огне побывала. Я разозлился и ее тоже включил в свой текст.
Пал Палыч перелистал рукопись: – Здесь все отпечатано на современной машинке, – возразил он. – Причем на одной и той же, заметьте. Шрифт одинаковый.