По Гвиане

Я наливаю из ореха бесцветную, совершенно прозрачную жидкость в стакан, который быстро наполняется. Мне рассказывали чудеса о вкусе и свежести этого напитка. Я доверчиво отпиваю большой глоток и очень удивляюсь тому, что не ощущаю свежести; у напитка легкий привкус какой-то своеобразной минеральной воды, напоминающий о тех недобрых временах, когда глиняный кувшин играл в жизни настолько неприятную роль, что о нем не хочется и вспоминать.

Видя мое разочарование, соседи по столу готовы возмутиться. Чего же вы хотите? Я еще не настолько креол, и моему европейскому горлу трудно привыкнуть к тем необычным вещам, которыми его потчуют уже несколько дней.

Мне советуют добавить к этой жидкости немного абсента или вермута. Если чистое кокосовое молоко показалось мне только неприятным, то такая смесь просто никуда не годится. Как мне говорили, мякоть внутренности ореха, в которой только что находилось молоко, очень хороша на вкус. Эта мякоть в сантиметр толщиной еще не созрела и имеет вид студенистой массы. Здесь ее называют «коко-молль». Официант принес мне и ложку, которой я выскребываю внутренность ореха. Пробую беловатую мякоть. Она совершенно безвкусна и похожа на голубоватую кашу, как белок яйца в мешочек, но, повторяю, она лишена всякого вкуса.

Я плачу двадцать сантимов за экзотический напиток и оставляю на чай крупную монету официанту, более удивленному подобной щедростью, чем полным отсутствием у меня восторга по поводу поданного налитка.

Возвращаюсь в город.

Пять часов дня. Я крайне удивлен тем, что уже горит много уличных фонарей, хотя на небе еще сияет солнце. В безлунные ночи Кайенна освещается керосином. В данный период наш естественный спутник блистает своим отсутствием, и поэтому действует городское освещение.

Зажигать на улицах фонари поручено аннамитам. Поскольку хранителей огня немного (из-за низкой оплаты мало охотников заниматься этой работой), то они приступают к делу очень рано, чтобы закончить его до захода солнца. На экваторе не бывает ни рассвета, ни сумерек, и это еще одно объяснение тому, что фонари горят при дневном свете.

Добравшись до дома, застаю там молодую женщину-индуску с прелестной маленькой девочкой. Эта женщина служит у господина Лаланна, богатого кайеннского торговца, владельца большого имения, расположенного на Мон-Табо, в четырех километрах от города. Господин Лаланн поддерживает деловые связи с Казальсом. Узнав, что я намерен совершить небольшую экскурсию по окрестностям Кайенны, он прислал эту женщину узнать, не соглашусь ли я совершить завтра увеселительную прогулку на Мон-Табо.

С радостью принимаю приглашение. Однако мой энтузиазм несколько охлаждают слова Казальса, объявившего, что завтра он не сможет отправиться на Мон-Табо, так как в Кайенне у него важное дело.

— Не огорчайтесь, — говорит он, видя разочарование на моем лице. — Что отложено, то не потеряно. Воспользуйтесь этим случаем, а в дальнейшем у нас будет много и других возможностей для прогулок.

— К тому же, — добавляет он, — вы будете не один. С вами отправится Дюпейра, а также двое других людей, которых я вам сейчас представлю. Вам ни о чем не надо беспокоиться. Будьте только готовы в четыре часа утра.

Я тогда более внимательно посмотрел на девочку, которая сразу же поразила меня своей необычной красотой. Она выглядела четырехлетним ребенком, хотя на самом деле ей было около семи лет, как сказала мне ее мать на своем тарабарском наречии. Ее зовут Талли, она очень сообразительна и бегло говорит на креольском языке, так что я разбираю отдельные слова. Мы быстро становимся добрыми друзьями. Девочка уже безумно любит украшения, как и все местные жители. У нее на руках и ногах звенят массивные серебряные браслеты, в ушах, проколотых в четырех местах — на внутренних мочках и на выступающих внешних краях, — висят шарики и подвески; наконец, в ее левой ноздре виднеется серебряная ромашка необычной работы — она словно цветок, выросший на бронзовой статуэтке.

Что касается матери, то она разодета в пух и прах и увешана побрякушками, как рождественская елка. Ее драгоценности оригинальной формы, должно быть, стоили дорого. Мне бросаются в глаза, в частности, подвески на внутренних мочках ушной раковины, так ее растягивающие, что в образовавшееся отверстие можно просунуть большой палец; сделаны они из чистого золота, инкрустированы драгоценными камнями: изумрудами, топазами, рубинами, опалами; подвески изображают пагоды разной формы, и совершенство их изумительной обработки поразило бы наших ювелиров. Эта бедная женщина, претерпевшая в своей жизни немало тяжких испытаний, никогда не хотела — даже в самые мрачные дни — с ними расстаться. Она скорее умерла бы с голоду.

Я прощаюсь с нашими посетителями, и малышка, получив щедрые дары в виде лакомств и серебряных монет, уходит, хлопая от восторга в ладоши.

Уже в половине шестого утра отправляемся в поместье. Обслуживающий его персонал хозяин предоставил в наше полное распоряжение.

Нас шестеро в шарабане, набитом провизией. Неказистая на вид лошадь мчится как ветер. Через несколько минут прибываем на место, так как дорога здесь превосходная. Открываем калитку в частоколе из бамбуковых деревьев и входим на территорию поместья, раскинувшегося на площади в несколько сот гектаров.

Принимает нас управляющий — высокий араб с блестящими глазами и желтоватым лицом. Его предупредительность и вежливость превыше всяких похвал. Это получивший свободу бывший преступник, осужденный когда-то за убийство на двенадцать лет каторжных работ. Он презирает воров и доверительно говорит мне, что в прошлом общение с ними было для него крайне неприятно. Я бесконечно благодарен ему за это признание, которое он мне сделал вечером при расставании. Вместе с тем я отмечаю явную непоследовательность в его рассуждениях: выходит, следует уважать кошелек ближнего, но не его жизнь.

Мы проходим мимо большой хижины из листвы; вблизи нее на высоком шесте реет французский флаг. Напротив — хижины кули, работающих в поместье. Мы поднимаемся на довольно крутой холм и добираемся до дома, что стоит на небольшой возвышенности — своего рода предгорье Мон-Табо, — господствующей над лесами и морем.

Лошадь поставили в загон, бросили ей добрую охапку зеленой листвы и дали вволю овса. Дом очень удобный. Это значит, что он продувается со всех сторон и является образчиком колониального жилища, построенного так, чтобы было побольше сквозняков. Первая двустворчатая дверь выходит на море; другая дверь, расположенная как раз напротив, обращена в сторону леса; справа и слева — широкие окна, и мы сразу же открываем жалюзи. Мы чувствуем себя как на крытой танцплощадке. Глубоко дышим, вдыхая благословенный ветер с моря, драгоценный для организма, необходимый на этих знойных широтах для кровеносной системы человека.

Погода сейчас превосходная, но через несколько часов грозное солнце экватора обрушит на нас, что бы мы ни делали, свои испепеляющие лучи. Пока дамы распаковывают привезенную провизию и отдают распоряжения слугам, мы с господином Дюпейра отправляемся на охоту за дичью. Как опытные, но не особенно взыскательные охотники, захватываем корзину со всякой всячиной.

Предместье Кайенны, с точки зрения охоты, разумеется, напоминает окрестности Парижа. Пустынные большие леса, где растут огромные, странного вида растения, саванны, покрытые травой высотой с лесную поросль, бамбуковые рощи. Колибри запросто летают в компании больших желтых бабочек; на плантациях злаковых культур живут не только цикады, но и некоторые другие насекомые, с которыми мы вскоре познакомимся. Однако нигде никакой дичи. Между тем мой спутник выражал надежду, что нам попадутся садовые овсянки и морские жаворонки. Мне и этого было бы достаточно.

Итак, мы отправляемся. В тридцати шагах от дома взлетает садовая овсянка. Я старательно в нее целюсь и, как водится, промахиваюсь. Мне тридцать один год, а охочусь я с пятнадцати лет. Мои спутники по охоте, коллеги из парижской прессы, любезно создали мне репутацию меткого стрелка. Допуская, что этим я обязан скорее их доброму отношению, чем собственным заслугам, я все же думаю, что она в какой-то мере обоснованна.