Страница 29 из 86
Тогда же Фермор получил из Петербурга самые настоятельные инструкции о начале зимней кампании. Ему предписывалось занять всю Восточную Пруссию, не в пример его предшественнику, который захватил лишь самую незащищенную ее часть. Фермор рапортовал, что все приготовления закончены и, как только замерзнет Неман, начнется наступление. 17 декабря он послал в Конференцию свой план военных действий и получил высочайшее одобрение. Армия должна была двигаться двумя колоннами: одна из Мемеля, другая через Тильзит, направляясь к Кёнигсбергу, который в случае сопротивления надлежало подвергнуть бомбардировке с последующим штурмом. Фермор, несмотря на свою нелюбовь к нерегулярным частям, предоставил казакам свободу действий, ограничившись лишь тем, что заменил их начальников строевыми офицерами и, судя по всему, выбрал для этого немцев. Из-за холодов армия останавливалась на ночлег в селениях или лесах, чтобы люди имели возможность обогреться.
31 декабря выступил Румянцев, и 5 января он был в Попелянах, а 9-го в Таурогене, прославившемся впоследствии патриотическим пронунсиаменто[89] Йорка фон Вартенбурга{40}. Здесь он соединился с тысячью донцов Серебрякова, которые уже столкнулись неподалеку от Тильзита с ландгусарами лесничего Экерта. Вперед был послан гусарский полковник Зорич для рекогносцировки льда на Немане между Тильзитом и Рагнитом. Он взял заложников из местных «лучших людей» для получения сведений и обеспечения безопасности со стороны населения. По тому, как действовали русские генералы, было видно, что они ожидали сопротивления. Одновременно повсюду распространялось обращение царицы к жителям Восточной Пруссии:
«… с крайним видели Мы неудовольствием, что в противность Наших указов тогда сия земля оставлена, когда фельдмаршал Левальд, будучи с его армиею побежден, жители сами добровольно предались в Нашу протекцию; а еще с большим слышали Мы прискорбием, что при испражнении войсками Наших помянутых земель некоторые места выжжены и опустошены. Теперь войска Наши паки ввести в королевство Прусское побуждают Нас те же причины, о которых свет Мы уведомили, да при том и то, чтоб оказуемым благоволением и милостию ко всем тем жителям, кои добровольно себя в Нашу протекцию отдадут и при своих жилищах, прилежа токмо своему званию, оставаться будут, — удостоверить и самих потерпевших, что сделанное в минувшую кампанию разорение было совсем против Нашего желания»[90].
Таким образом, Елизавета еще раз осуждала поспешное отступление Апраксина и признавала, что оно сопровождалось прискорбными эксцессами. Уход фельдмаршала изображался как бы не имевшим места. Из этого следовало, что принесенная царице в 1757 г. присяга возобновлялась во всей своей силе. Те из жителей, кто не принес ее, должны были сделать это теперь. Фермор на всем пути до Немана неукоснительно требовал принятия присяги.
Тем временем Румянцев быстро продвигался вперед. Военное положение провинции было хорошо известно, и не ожидалось никакого сопротивления. 13 января он без единого выстрела занял Тильзит. «Магистрат, духовенство и знатнейшие оного жители вышли навстречу, себя и город препоручили в протекцию Ее Величества». Румянцев оставался в Тильзите четыре дня.
Правая колонна русской армии должна была идти дальше, чтобы достичь Немана. Бригада Рязанова 13 января находилась еще в Прекуле, 14-го он занял Русс, и головы обеих колонн вышли на одну линию.
Как только началось русское вторжение, все остававшиеся в провинции прусские войска поспешили отступить форсированным маршем на Нижнюю Вислу и к Мариенвердеру, чтобы соединиться с Левальдом. При выходе из городов вывозились все пушки, за исключением совершенно непригодных, очищались магазины и уничтожались запасы пороха.
Что касается мирного населения, то часть его предпочла уехать, а часть осталась и изъявила свою покорность. Крестьяне доставляли на русские аванпосты сено и овес. Ландмилиция словно по мановению волшебной палочки исчезла.
16 января Рязанов достиг Раутенберга, и там к нему подошли Фермор и Румянцев. Отряды кавалерии направлялись к наиболее важным пунктам: блестящий командир авангарда Штофельн 17-го занял Тапиау, а 18-го Лабиау, где советники Куверт и Рахов уведомили его, что получили от кёнигсбергского правительства приказ не оказывать никакого сопротивления императорской армии и хорошо принимать ее.
Очевидно, что если из Кёнигсберга приходили такие указания даже в незначительные поселения, то сам столичный город тоже не готовился к обороне. Но и в случае каких-то слабых поползновений подобного рода все равно быстрое продвижение неприятеля помешало бы осуществить их. Первый русский отряд перешел границу 5 января, а 20-го кавалерия Штофельна вместе с Румянцевым и Рязановым уже заняла ближайшие окрестности Кёнигсберга. Наступавшим колоннам приходилось преодолевать большие трудности — все дороги были занесены снегом, однако быстрота русских породила то, что г-н Масловский назвал «панической покорностью края». 14-го, когда обе роты Путкаммера ушли из города, в Кёнигсберге заседал Правительственный Совет, который не нашел для себя ничего лучшего, чем заняться проектом капитуляции и избранием трех уполномоченных для переговоров с неприятелем. Написали к королю и Левальду, чтобы оправдать себя очевидной безвыходностью положения. Однако среди присутствовавших сразу возникли разногласия: уходить ли всем с завоеванной территории для уклонения от присяги царице или же подвергнуться таковому унижению и пытаться защищать на местах интересы провинции? Большинство министров более всего боялись недовольства короля даже такой вынужденной присягой. Трое из них и еще многие чиновники поспешно бежали в вольный польский город Данциг. Из правителей остались только слепой старец Лесвинг и президент финансовой палаты Марвиц, прикованный к постели подагрой.
20 января Фермор прибыл в Кеймен, находящийся в одном переходе от Кёнигсберга, и на следующий день принял троих уполномоченных, которых сопровождали многие чиновники из соседних мест. Делегаты заранее выехали навстречу главнокомандующему, никак не ожидая, что встретятся с ним так скоро. Предложенные ими условия капитуляции подходили скорее для неприступной крепости, а не беззащитному перед лицом врага Кёнигсбергу. Они просили, чтобы город, государственные учреждения, университет, церкви, богадельни и сиротские дома, а также корпорации ремесленников были защищены в своих привилегиях, вольностях и преимуществах; чтобы удерживалась свободная и безопасная внутренняя и иностранная коммерция; чтобы находящиеся на излечении в госпитале прусские офицеры продолжали получать свое жалованье; чтобы беспрепятственно действовали все верховые и тележные почты; чтобы сохранялось свободное отправление публичных богослужений; чтобы легкие войска (читай: нерегулярные) без абсолютной необходимости не ставились на постой внутри города{41}.
В заключение оговаривалось, что победитель может брать только те товары и имущество, которые принадлежат прусскому государству, хотя после ухода войск и чиновников, увозивших все, что только возможно, это представляло собой лишь незначительную добычу.
Фермор принял явившихся делегатов с безупречной вежливостью. Немец по культуре и протестант по вере, он не мог не симпатизировать побежденным, их университету, их религии, всем их порядкам и вольностям. С другой стороны, и особенно в связи с совершавшимися в предыдущую кампанию жестокостями, было весьма важно успокоить население каким-нибудь эффектным знаком доброжелательства, переменить общественное мнение Германии и Европы в пользу России. И Фермор согласился на все пункты этой необычной капитуляции. Газенкамп восхищается его уступчивостью по отношению к тем, над кем он уже занес свой меч. Г-н Масловский, напротив, негодует на подобную слабость и чуть ли не измену.
89
Пронунсиаменто — в данном случае мятеж, акт открытого непослушания, имеющий политические цели. (Примеч. пер.)..
90
Масловский. Вып. 2. Приложение X. С. 19.