Позавчера была война

В сорок первом году под Москвой осень была суровой. В октябре уже выпал снег. И мимо нашей вросшей в землю шестой зенитной батареи усталой, нестройной колонной шли беженцы на восток. Однажды к нам на батарею забрела отбившаяся от колонны корова. Она прошла по огневой позиции, остановилась у крайнего орудия, понюхала пламегаситель и замычала. Может быть, запах жженого пороха напомнил ей печной дым. Мы окружили нежданную гостью и рассматривали ее как некое экзотическое существо. Но в ней не было ничего экзотического. Обычная пегая коровенка. Отощалая — лопатки торчали за спиной острые, как саперные лопаты. На белках глаз проступили красные прожилки. Вымя сморщилось, как усохший плод. Ноги сбиты непосильно долгой дорогой.

Кто-то сбегал за хлебом, и голодная гостья с неторопливым достоинством принялась жевать, как бы желая надолго растянуть маленькую солдатскую пайку, посыпанную крупной солью. Окруженная незнакомыми солдатами, корова чувствовала себя спокойно. Вероятно, шинели, шапки, ремни, оружие не задерживали ее внимания, и она видела людей такими, какими знала, когда они провожали ее в стадо, косили ей впрок сено, готовили свежую соломенную подстилку, доили ее, принимали ее телят. Она узнавала их не по одежде, а по глазам, по рукам, по голосу. Солдаты, в свою очередь, узнавали ее потому, что у всех коров одинаковый запах, дыхание, одинаково грустные глаза. Всем казалось, что она пришла из родных мест, с долгожданной доброй вестью.

Это та самая корова пришла ко мне вечером по заснеженной мостовой Седьмой авеню, как много лет назад — на зенитную батарею.

Для Нью-Йорка снег — непривычное дело. Здесь никто не знает, что с ним делать. На другой день я увидел пожарных, которые боролись со снегом отчаянно, как с огнем. Они направляли на снежный сугроб пружинистую струю воды. Сугроб оживал и нехотя начинал ползти в другую сторону. Тогда пожарные тоже перебирались на другую сторону и снова сгоняли его с места, не давали ему покоя. Это занятие было похоже на игру.

Хотел спросить у пожарных про однорогую корову, но не решился к ним подойти.

Только дети знали, что делать со снегом: они играли в снежки.

Пролетев пол-Америки, мы очутились у подножья Скалистых гор, в Саду Богов. Среди невысоких холмов, поросших низким терновником, возвышались причудливые кирпично-красные скалы. Казалось, где-то под землей бушует пожар и это языки пламени вырвались наружу. В расщелинах зелеными струйками проросла трава, а местами вклинились корни кривых длинноиглых пиний, сладко пахнущих смолой. Поодаль скалы слились в сплошную стену с черными дырами пещер, где жили индейские боги, от которых зависела удачная охота и исцеление хворей.

Проходя по Саду Богов, ждешь, что из-за скалы вылетит взмыленный мустанг и из-под пернатого убора всадника сверкнут холодные острые глаза, готовые прицелиться и не промахнуться. Но вместо коня из-за скалы Целующиеся Верблюды вышла корова. А вместо индейца появился шериф.

Корова шла по дороге, и под ее шагами трещали мелкие камешки. Она была цвета кофе с молоком, с белыми пятнышками. Невысокая, с крутыми боками, с морковно-розовым выменем. Вокруг глаз — светлые ободки.

Шериф был похож на корову, как нередко хозяева похожи на своих собак. У него было круглое веснушчатое лицо — веснушки цвета кофе с молоком, и глаза без ресниц, вместо ресниц — светлые ободки. Очки делали его лицо еще круглей. Песочная шляпа с широкими полями, загнутыми по бокам, на бедре пистолет с роговой рукояткой, на груди светлым пятном — никелированная звезда.

Было непонятно, что их связывает. Возможно, шериф арестовал корову и ведет ее в участок. Может быть, она принадлежала самому шерифу и пользовалась привилегией пастись в Саду Богов. А не та ли это корова, которая пересчитывала пожарных любящими глазами?

Пока я размышлял, они скрылись за скалой Весы, и в памяти снова возникла наша корова, с шестой батареи.

Командир батареи приказал отвести ее в полк: там, мол, знают, что с ней делать. Но в полку не знали, что с ней делать, и приказали оставить ее до особого распоряжения. Ее поместили в старый артпогребок. Раздобыли соломы. Приладили дверь. Кормили ее, отрывая от себя болтанку и хлеб. Кое-кто, правда, ворчал и говорил, что самим мало, а из коровы получится хороший приварок. Но большинству корова нужна была живой, как память о доме, мирная отдушина, которой всем так недоставало на войне.

Помню, как ночью, стоя на посту, я бесшумно подходил к старому артпогребку, прижимался к двери и слушал, как дышит корова. Ничто так не успокаивало, как ее дыхание. Ровное, теплое дыхание живого существа…

Я ждал, что в Саду Богов затрещат камешки и на дороге появится наша батарейная корова. Она будет щипать зеленые ручейки травы, пробившиеся в расщелинах скал, и потрется пегим бочком о кривой ствол пинии.

Целующиеся Верблюды вздохнули.

В стеклянных галереях американских аэровокзалов нередко встречались раненые солдаты. Они постукивали костылями или бережно, как ребенка, несли на перевязи запеленатую раненую руку. Или рукав был пустой. Рваные, намокшие в болотной жиже, забрызганные своей и чужой кровью, тужурки остались за океаном, в полевом госпитале. На солдатах же была новая, безукоризненно отглаженная темно-серая форма, со спектром орденских планок. Вернувшихся с вьетнамского фронта, никто не приветил, не дарил знаками внимания. Люди отводили глаза. И солдаты с горечью чувствовали себя пустыми рукавами. Разве так нас встречали в годы войны? Но война войне рознь.

В одном из перелетов нашим соседом оказался военный моряк, командор Мериленд Синграйд. На этот раз он возвращался не с войны, а из Скалистых Гор, где две недели катался на лыжах. От него веяло свежестью снега, а лицо было покрыто горным кирпичным загаром, делавшим командора похожим на индейца. Его действительно нетрудно было представить себе в перьях и в сыромятной коже, скачущим на коне навстречу бизону. Тем более у него были глаза охотника — серые, с ледяными кристалликами — глаза, всегда готовые прицелиться.

— Выпьем? — предложил командор.

Выпьем.

— Скотч анде рокс?

— ?

Потом мы узнали, что «скотч анде рокс» означает в переводе — виски на скалах, то есть не разбавленное, а налитое прямо в бокал со льдом.

По неписаному закону в Штатах не говорят о Вьетнаме. Поэтому мы не стали расспрашивать Мериленда о том, как он бороздил воды Тонкинского залива на капитанском мостике эсминца «Конфликт», бортовой номер MSO 426. А попросили командора рассказать о его детстве.

И тут произошла новая встреча с коровой.

— Мое детство прошло в Монтане, а Монтана — страна ковбоев, — начал командор. — Когда говорят «ковбой», то представляют себе всадника в широкополой шляпе, в брюках из чертовой кожи, у седла — лассо, на бедре — пистолет. Пальба. Погоня. Похищение. Все забывают, что ковбои всего-навсего пастухи. И скачут они не за таинственным незнакомцем, а догоняют строптивого бычка или ищут отбившуюся от стада корову. Ни один мальчишка не хочет быть пастухом, но все они мечтают стать ковбоями.

Наш командор забыл о виски и о скалах. Его глаза потеплели, и светлые морщинки в уголках глаз, куда не добралось горное солнце, расходились лучиками. И я обратил внимание, что кончик носа у него слегка облупился…

— Когда мы пасли коров, нас никто не называл ковбоями. Мы были просто «боями» — мальчишками. Но чтобы быть похожими на мужественных, романтичных ковбоев, мы почему-то стригли волосы под машинку и ходили босиком. Сухая трава резала пальцы, колючки впивались в ступни, но мы не подавали виду, мы ходили по степи босиком. Это был особый шик. И вот однажды меня застиг град. Без шапки, да еще стриженого. Град был крупный, с голубиное яйцо. Он бил со страшной силой, а укрыться негде. Степь. И я почувствовал, что сейчас меня забьет градом. Я обхватил руками голову, в отчаянии упал на землю и заплакал. Позор для ковбоя! Но кто думает о позоре, когда в голову летят каменья! И тут я почувствовал, что удары прекратились. Я открыл глаза. Надо мной была низкая крыша. Да нет, не крыша — корова. Она стояла надо мной и терпеливо сносила удары града. Только мотала головой и мычала… С тех пор я люблю коров.