Тринадцатый караван

Но через несколько дней вдруг все пески заговорили о джигитах. Это было как пламя. Оно шло от Мерва и от Казанджика, с севера и с юга, от афганской границы.

И однажды утром к колодцу прискакал отряд. Это были необыкновенные туркмены — на взмыленных конях, на ковровых попонах, бряцая серебряной сбруей, в шелковых халатах, с черными бородами, обритыми по правилам племени. Словно примчавшись из туркменской сказки, спрыгнув на песок, придерживая кривые турецкие сабли, они прошли в кибитку Иман-Гулыя. Там они пили чай и молоко. Они смеялись, выходили к толпе и говорили:

— Конец, конец, дорогие туркмены, нашему аулсовету, и женотделу, и костезаготовкам, и кибитке-читальне. Вернулся бог, и все колодцы и все аулы и города уже с нами,— что вы скажете?

Что скажут худые песчаные люди в дырявых халатах, слушая таких знатных и блестящих сородичей, которых видят они в первый раз в жизни и которые пришли, может быть, из самого Хорасана?!

— Ты пойдешь? — спросил Черкез Сюиджи. Сюиджи покачал головой. Елбарс и Курра тоже остались.

Полтора года Черкез с отцом, братом и сестренкой мчались по пескам взад и вперед. Полтора года Черкез стоял на постах, ездил на верблюде, прижимая к себе винтовку, украшенную кисточками, стрелял, убегал, варил суп из кореньев, спал под открытым небом навзничь, как мертвая вещь, как сломанная ветка, как человек, у которого нет больше дороги. Он открывал глаза и видел небо, но ему не хотелось смотреть на него и не хотелось просыпаться. Горькая правда струилась, как едкий дым. Черкез медленно открывал глаза. Он боялся сказать себе, что его третий раз обманули.

Отца его убило бомбой во время страшного боя у Бохкал-Кую, когда джигиты бежали, закрыв глаза и уши.

Его брат умер раненый, почернев от болезни, когда три дня они не пили воды: отступая, его сбросили с верблюда на песок.

Черкез, обернувшись, не успел рассмотреть, как он упал между ног бежавших верблюдов.

Только один человек остался у него, с которым он мог поговорить о своих мыслях,— маленькая Амин. Он приходил к ней и садился возле шалаша, у которого она шила одежду и кипятила чай. Он садился и смотрел на нее и ничего не говорил. Она стала худой, бледной, глаза ее провалились.

«Вот удивительно,— думал он,— она всю жизнь молчала, а никто не подумал бы, что она будет держаться крепче всех и что она все понимает».

— Ничего,— говорила она, смеясь,— я тихонько уйду, разыщу наш колодец и расскажу, что ты ошибся. Вот и все.

У костров тихо, как тени, скользили женщины. Верблюды лежали, дожевывая траву. За верблюдами простирались шалаши, кумганы, ведра, бочки, халаты. За ними на холме стояли шатры атаманов. Иногда оттуда раздавались крики и ругань. Атаманы спорили, кому быть главным. Каждый из них доказывал, что он родственник знаменитого Дурды-Мурда и Ахмед-Бека и всех славных погибших главарей.

Однажды к Амин пришли джигиты и сказали, что она будет прислуживать начальнику.

— Нет,— сказала она.

— Нет, будешь! — сказали те, смеясь, скаля зубы и размахивая плетками.

Они взяли ее за руки и понесли. Тогда Черкез побежал к атаману. Тот сидел на ковре и, подвинчивая бинокль, смотрел в него сперва с одной стороны, потом с другой, потом — прикрыв один глаз рукой, потом — открыв его.

— Я занят,— сказал он, увидев Черкеза.

— У меня убиты отец и брат! — закричал Черкез.— Я целый год сражаюсь в джигитах!

— Не кричи, — сказал тот,— здесь не пленум аул-совета.

— Твой отец и брат не прочь тебя увидеть,— сказал другой медленно и сквозь зубы, похлопывая рукой по револьверу.

Ночью Амин ушла из лагеря.

Черкез лежал у костра и смотрел на красные угли.

«Амин, Амин,— думал он, представляя ее бегущей в лег-ком халате и в красных штанах по барханам, и вдруг он испугался.— Ведь она не знает ни одной тропы. Бедная сестра! Она не понимает даже следа навозного жука. Она по-гибнет одна, ничего не понимая и не умея».

Он тихо осмотрелся, взял винтовку и вышел из лагеря.

Он бросился бежать. Он бежал по песку всю ночь по следам Амин, освещаемый луной. Он обливался холодным потом.

На рассвете он увидел сестру. Она сидела под кустом, сжавшись в комочек, и дрожала, смотря кругом широко открытыми глазами. Он накинул на нее свой халат, и они пошли.

Вот они остались одни, вдвоем. Куда они шли? Где для них осталось место? Вот идет сестра, вот рядом он.

— Холодно, сестра? Где твой дом, сестра?.. Ничего, есть еще в руках винтовка, и будет тепло.

— Ничего,— сказала Амин, — мы построим шалаш. Ты убьешь зайцев.

— Конечно, ничего! — сказал Черкез и заплакал в первый раз в жизни, но отвернулся.

Он посадил сестру, а сам свернул в сторону. Он велел сестре сесть под кустом и отдохнуть, пока сам не вернется.

Черкез поймал заячий след, потом начал искать колодец. К утру он вернулся назад. Подходя к замеченному бархану, он услышал крики. Он всполз наверх и выглянул из-за куста. Внизу стояли десять басмачей, спешившись. Они окружили Амин. Она была голая, со связанными назад руками. Они поставили ее на бархан. Амин была очень худая, и у нее дрожали и подгибались колени. Басмачи ругали ее. Потом Амин закричала, один басмач взял винтовку за дуло и, сильно размахнувшись, ударил Амин по голове.

Черкез побежал по барханам. Он больше ни о чем не думал. Два месяца он бегал по пескам, как загнанная лиса. Он огибал жилые колодцы и прятался от свежих следов.

Ночью он выходил на гребни барханов и искал одичавших верблюдов, брошенных басмачами. Чтобы не было выстрелов, он подходил к измученному, голодному животному и бил его прикладом. Он рвал верблюжье мясо и пек его в горячем песке. Он вырывал под кустами корни сладкого растения косюк, ел дикий чеснок, ел севдек, чырш и семена трав. Он собирал ветки растений чомыч и делал из них жвачку. Когда лето иссушило дождевые ямы, он отыскивал потаенные места, где басмачи прятали снег на лето. Он глубоко выкапывал песок, вынимал куски полурастаявшего снега и ел их. Его рубашка изорвалась, и он связал ее куски стеблями селина.

По ночам, когда приходил холод, он укрывался ветками кустов... «Холодно, Черкез? Где твой дом, Черкез?» Он зарывал голову в песок и ни о чем не хотел думать.

Иногда он приползал к далекому колодцу. Он бродил вокруг него и подолгу останавливался над следами. Да, вот они. Это след Елбарса и Курра, старых друзей детства. Вот они сегодня прошли здесь с верблюдами. Вот их чабанский шалаш. Здесь они мечтали когда-то стать воинами и поехать в город и жевали табак. Черкез больше никогда не плакал. Он только ощупывал высохшие ветки руками и удивлялся, когда они оказывались в самом деле ветками. Разве это действительно было когда-то?..

Иногда он подползал совсем близко к такыру и, лежа в кустах, видел людей и два глиняных дома, выросших посредине. Это Совет и правление колхоза. Это совсем не такой Совет, как был раньше. Черкез слыхал, что бритого туркмена давно выгнали, а Иман-Гулый сидит в тюрьме. Как много перемен на такыре! Вырыто три новых колодца. Женщинам привезли швейные машины. Жизнь стала хорошей, а Черкеза здесь нет. Он прятался в кустах, как зверь. Мимо него проходили тучные стада колхоза. Кто там гонит их к водопою — может быть, Елбарс или Курра?

Однажды утром, придя на свое место, он нашел много следов, ушедших от колодца. Он знал, что это был отряд туркмен, поднявшихся бить басмачей. Черкез отправился сзади него, он видел знакомые следы. Отряд уходит вперед, а далеко, за несколько километров сзади, он пускает следопытов. Те смотрят — не идет ли кто за отрядом.

Теперь шли так: отряд, потом Елбарс и Курра и сзади всех Черкез. Он радовался, что следопытами идут его друзья и он видит все, что они делали. Иногда он даже смеялся: как будто он опять идет вместе с ними. Вот они останавливались, разводили костер, вот искали тропу. По обрывкам хлыста он видел: скоро Курра остановит верблюда, чтобы сломать новую ветку. Чудак, он по-прежнему выбирает длинные кривые палки, которые достают до хвоста верблюда. Иногда Черкезу очень хотелось догнать их и идти вместе. Но он очень боялся, что все хорошее опять куда-то исчезнет. Во всяком случае, он еще успеет это сделать.