Пробирная палата

Темрай улыбнулся:

– Вот тут я с тобой полностью согласен. До сих пор и сам толком не знаю, как называются эти штуковины. По словам человека, который продал мне вот это, оно называется ожерельем, но другие говорят, что это латный воротник. А какая разница, спрашиваю я, и если она все же есть, то в чем заключается?

– Я бы сказала, что ожерелье дороже, – ответила Тилден. – А почему бы не называть это просто воротником? Посмотри, настоящий воротник, только металлический. Ну, вот, стой смирно. И разве нельзя было сделать крепления чуточку побольше? Не понимаю, о чем только они думают.

Латный воротник – или как там его – изрядно затруднял дыхание.

– Ничего бы с ними не случилось, – заметила Тилден, – если бы завязки сделали подлиннее.

Темрай мог бы указать, что при более длинных завязках ношение воротника теряло бы всякий смысл, но решил промолчать. В конце концов, когда-нибудь он сможет снять эту проклятую штуку, и тогда все будет прекращено.

Куррай, начальник штаба, и его розовощекие юнцы появились как раз в тот момент, когда вождь натягивал сапоги.

Но называть их так нельзя: не сапоги, а сабатоны.

Куррай носил доспехи с такой легкостью, будто так в них и родился. И не носил ничего другого, что, если подумать, вполне могло соответствовать действительности.

– Они все еще там, – сказал Куррай. – Насколько можно судить, остались на месте.

Темрай нахмурился:

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Куррай пожал плечами:

– Думаю, они просто глупы. Честно говоря, если это ловушка, то, черт возьми, я не могу представить, в чем она заключается. Они посреди равнины, без всякого прикрытия, и им совершенно негде спрятать даже пару эскадронов тяжелой кавалерии и что-то другое, что могло бы им помочь. На мой взгляд, они просто ждут, когда мы придем и возьмем их. – Он опустился на стул, который зловеще заскрипел. – Знаете, иногда люди ведут себя слишком уж осторожно.

Вождь пожал плечами:

– Может быть. Я пытался поставить себя на их место и должен признаться, что не придумал ничего умного. Разумеется, я надеялся, что никогда не окажусь в таком положении.

Куррай почесал нос.

– Полагаются на личную доблесть и то, что их дело правое. Вот увидите, мы перебьем их всех до единого.

Темрай невесело усмехнулся. Он вовсе не испытывал никакого возбуждения, а уж тем более радости из-за того, что появилась возможность перебить небольшой отряд людей, которые всего несколько лет назад входили в одну с ним равнинную федерацию. Они были с ним, когда он сжег Перимадею, помогали строить торсионные двигатели, они так же теряли друзей и родных, когда Бардас Лордан выливал на них с крепостных стен жидкий огонь. Вождь до сих пор так и не понял по-настоящему, почему они предпочли повернуть оружие против него.

Насколько Темрай знал, они были правы во всем, а он не прав. Как и многое-многое другое, все изменилось, когда они сожгли город и расположились на лугах напротив руин: так что в конце концов виноват был он. И вот из-за этого перспектива легкой победы не радовала. Слова Куррая о «правом деле» задели его. Несколько лет назад Темрай одержал бы великую славную победу с полной уверенностью в правоте своего дела. С тех пор кое-что переменилось, и вождь уже сомневался, что такая штука, как «правое дело», вообще существует, а если и существует, то берет ли она когда-нибудь верх над «неправым делом».

– Не будем впадать в самонадеянность, – сказал Темрай, поднимаясь и чувствуя на плечах тяжесть доспехов. – Самые худшие слова, какие только может произнести генерал, – это: «Как, черт возьми, такое могло случиться?»

Куррай почтительно улыбнулся:

– Не знаю. Одни самонадеянны, другие чрезмерно осторожны… Как только кому-то вообще удается выигрывать сражения?

– Обычно они и не выигрывают, – ответил вождь. – Чаще всего исход битвы решается тем, кто первым проиграет.

«Дорогой дядя», написала она. Понадобилось много времени, сил и стараний, чтобы написать эти два слова, зажав перо между обрубками пальцев, и то, что получилось, больше походило на детские каракули.

«Дорогой дядя».

Она улыбнулась. Главной причиной, подталкивавшей ее писать дяде, было желание насолить матери, которая хотела, чтобы ее дочь не имела никаких отношений ни с одним из дядюшек. Ни с тремя, недавно пришедшими к власти в том местечке, где она никогда не бывала, но которое даже ее мать иногда по рассеянности называла домом, ни, разумеется, с еще одним, тем, которого она все еще намеревалась убить, когда он попадется ей под руку. Факт оставался фактом: единственным местом, в котором она чувствовала себя почти как дома, был дом дяди Горгаса на Сконе. Это чувство успело пробудиться в ней в тот краткий промежуток времени, который предшествовал всеобщему развалу, случившемуся при ее, пусть и косвенной, помощи.

«Дорогой дядя».

Она посмотрела в маленькое, узкое окно в сторону моря. В последнее время становилось все труднее найти посыльных: этому мешали и отношение матери, и всевозможные войны, и общий упадок торговли между Империей и ее возможными жертвами. Ее самым надежным курьером был прежде торговец трюфелями, но, как предполагалось, он вместе с тысячами других мирных жителей погиб при падении Ап-Эскатоя, когда ее «плохой» дядя прорыл тоннель под стенами города и обрушил их на торговца трюфелями. Заполнять возникшую брешь никто, похоже, не собирался, потому что торговый маршрут Месога – Ап-Бермидан утратил прежнее значение: хозяева провинции получали трюфеля из иных мест, и эти трюфеля были дешевле, крупнее и свежее. А если бизнес увял, то за коим чертом тащиться отсюда туда, а потом оттуда сюда?

«Дорогой дядя, с тех пор, как я писала вам в последний раз, ничего особенного не случилось».

А нужно ли вообще тратить столько сил для того, чтобы написать это?

Она подумала и решила, что да, стоит. Пусть хотя бы только ради тех обеспокоенных взглядов, которые тайком бросала мать каждый раз, когда у нее появлялись подозрения в написании еще одного письма.

Что, черт побери, в этих письмах? Должно быть, эта сучка шпионит за мной, выдает секреты, но какие? Я и не знала, что у меня есть такие секреты, которые могут заинтересовать его, но, очевидно, они есть, потому что в противном случае она бы ему не писала.

А кроме того, ей просто нечем было больше заняться.

Много, много лет назад, когда она была маленькой девочкой, один старик, друг семьи – ее другой семьи, не этой; у этой семьи не было друзей – рассказывал ей истории о прекрасных принцессах, запертых в башнях своими злобными мачехами. В каждой из тех историй с неизбежностью дня, идущего за ночью, появлялся симпатичный юный герой, ловкостью или отвагой проникавший в башню и спасавший принцессу. Таков был порядок вещей, объяснявший, между прочим, почему принцессы никогда не теряли спокойствия и оставались на месте, зная, что рано или поздно придет принц, и тогда все получится так, как и полагается. Будучи маленькой девочкой, она думала, как это весело быть такой вот принцессой, со своей собственной башней (никто на тебя не косится, никто не заставляет убирать) и твердой верой в то, что предназначенный тебе принц, возможно, уже в пути.

Все эти истории умерли в тот самый день, когда ее плохой дядя убил другого дядю, брата ее отца, человека, с которым она была помолвлена с тех самых давних пор, когда еще девочкой слушала сказки. После этого она ни разу не вспоминала о них до тех пор, пока вдруг не оказалась в этой башне, своей собственной башне с видом на темно-синее море у Ап-Бермидана. Конечно, она не была принцессой, ничего подобного: ее мать была всего лишь торговкой, пусть и богатой – или считалась богатой; она не могла знать точно, будучи запертой, почти как заживо погребенной.

Ситуация получилась весьма похожей на те, которые обязательно присутствовали в сказках, и она невольно стала вспоминать их и проникаться верой в счастливый конец. Возможно, именно поэтому ей было так важно писать дяде – если кто и мог спасти ее, то только он, а так как она считала себя реалисткой, то и обходилась без придыханий. Основной мотивацией, если смотреть беспристрастно, оставалось желание досадить матери. А все прочее – как получится.