Минин и Пожарский

– Постой! Дай мне сказать! – задыхаясь, проговорил он, влезая на паперть и становясь против Минина.

Прошел гул по толпе.

Крестьянин обернулся к народу.

– Православные! – крикнул он и низко поклонился.

Гул вырос. Крестьянин вдруг сел на ступеньку и схватился за онучу, разматывая ее.

Толпа не переставала гудеть.

Крестьянин размотал онучу быстро, встал босой ногой и протянул Минину монету.

– В онучах ее носил, – громко сказал он. – Даю тебе деньгу, не третью, а одну.

Крестьянин повернулся к народу и показал потемнелую деньгу.

– Я ее с Архангельска нес! Били меня да искали, так я не дал. А ему сам отдал… Давай шапку! – прибавил, поворачиваясь опять к Минину.

Минин сорвал шапку, поклонился.

Толпа волновалась уже вся.

– Миныч! Миныч! – кричали люди.

– Миныч, прими сукно! Шапку давай!

– Головы свои отдадим! – кричал человек в толпе.

Плачущие женщины неверными пальцами вынимали серьги из ушей.

Одежды, свертки сукон, шапки с деньгами, сапоги, кафтаны, оружие грудой вырастали на каменном полу паперти, К Минину подобрался подьячий с чернильницей и пером.

– Миныч! – всхлипывая, сказал он. – Записывать надо да список спрятать. Обманут тебя, мы же и обманем.

– Не обманете, – сказал Миныч.

– А воеводой кто будет? – мрачно сказал из толпы Алябьев.

– Есть один воевода! – крикнул Роман из толпы. – Пожарский Дмитрий, что бился за народ в Москве.

Замолчала толпа.

– О Пожарском думал и я, – сказал Минин.

На Волге

…уже пустыня силу прикрыла.

В середине января из Кремля, плохо обложенного войсками Трубецкого и Заруцкого, выбрался пан Маскевич доставать кормы.

Для спокойствия взял он с собой часть своего имущества: на шею надел ладанку, в нее вложивши изумрудный крест и нитку крупного жемчуга, надел на себя кафтан парчовый, шубу соболью, к поясу привязал кошель, в кошеле – золото, драгоценные камни, и такие же камни, но резные, и опять жемчуг.

Другими же вещами ценными – парчой в кусках, чернолисьими мехами, мехами собольими, персидскими тканями, серебром в ломе – набил он овсяные мешки, взвалил на дюжего чалого мерина и того мерина велел ставить всегда у знамени своего отряда.

Ночью клал пан Маскевич те мешки под голову.

Из Москвы шли на северо-запад разоренными местами. Вышли на реку Шошу. Тут прежде город был Микулин, теперь торчала одна церковь. Пошли дальше. Деревни пустынны. Пробовали в избах печи и золу: в иных местах горяча, недавно убежали люди.

Избы стояли в больших зимних, белых, снеговых шапках.

Тихо кругом, будто теми шапками уши закрыты.

Внутри избы черны – топятся без труб.

Вышли на Волгу, стали грабить между пятью русскими городами – между Старицей, Ржевом, Погорелым, Волочком и Козельском.

Ночевали раз в селе, называемом Роднею. Село большое, дворцовое. Людей не видно, собаки не брешут. А на дорогах помет конский еще не промерз.

Крестьяне, жившие в Родне, вместо всякой иной повинности обязаны были ставить на царскую кухню капусту.

В каждой избе было по две-три кадки квашеной капусты, приправленной чесноком и анисом. Есть капуста резаная, есть капуста головами. Есть зеленая капуста, и внутри кочна врощен огурец, и он зимой зеленый.

Сверлили дворы пиками, искали зерновые ямы. Нашли.

По запаху искали хлеб печеный, тоже нашли.

Жолнеры не могли досыта наесться.

Водка была с собой. Пили водку со ржаным хлебом, с капустой, с зеленым огурцом.

Пили до вечера, разделись. Раздетые, ночью встали и опять ели и пили.

Кругом тихо. На избах шапки снеговые, дорогу замело, снега кругом рыхлые.

Спали в тишине.

Ночью началась стрельба на краю деревни и крики. Оказалось, крестьянский отряд – звали тех людей «шиши» – крадучись, следовал за ротой Маскевича, и под самое утро, когда в небе звезда показалась, названная в честь пресвятой богоматери Мария, а восток розовел, напали шиши на отряд.

Маскевич спал на полатях над печью. Печку вытопили жарко, амбарными дверьми.

Прыгнул Маскевич с полатей. Тьма.

Сабля при себе.

Вскричал спросонок:

– Седлай штаны, натягивай коней!

Но было уже некогда.

Русские пришли на лыжах, а кони панские в снегу проваливались.

Били мужики гусар дубинами, кололи ножами.

Отстреливались от них паны из пистолей.

Вскочили на неоседланных лошадей, ускакали, кто смог.

В лесу без штанов холодно. Завернул Маскевич ноги в барсовую шкуру, что была на его коне вместо потника.

Холодно, тихо. Солнце встало. Лес большой.

Тут вспомнил Маскевич – все пожитки в деревне.

– За что наказуешь, бог, верного раба своего, пана Самуила Маскевича?

Ехали долго. По дороге встретили старого мужика. Взяли его проводником, чтобы не заблудиться.

Тихие лесные тропы проложены крестьянскими узкими дровнями, всаднику все время надо нагибаться, чтобы не задеть головой снегом покрытые ветви.

Спотыкалась под Маскевичем рыжая кобыла, спотыкался, хоть и был без вьюков, дюжий чалый мерин, что жался по привычке к знамени.

Ехали долго. Услышали вдалеке – кто-то по-польски ругается.

Встретили воина в синем плаще, с длинным копьем.

Сказал воин, уставивши копье на старика:

– Ведет вас холоп прямо на русскую засеку.

Поговорили, что делать с холопом. Хотели на кол посадить, но вытесать кол не было времени.

Срубили мужику голову саблей.

С сокрушением сказал Маскевич:

– Страха своего мы с него обратно не получили.

И, так сказав, снял со старика посконные его портки, надел на себя. Стало много теплее.

Ехали долго.

На другой день встретили пана Струся с тремя тысячами буйного войска. Ехать стало спокойнее. Добрались к Москве, перешли реку у Девичьего монастыря, прорвались с боем к Кремлю.

В Кремле нерадостно. Деревянные дома больше поразобраны. Те две тысячи быков, что пригнал в сентябре Сапега, съедены.

Пошел Маскевич к себе, в Борисовы палаты, поставил коня в переднюю, полез под кровать: там ларь был с вещами.

Украдено!

Снял пан тяжелые, подкованные сапоги, сел на кровать.

Постучались в дверь. Пан не ответил.

Дверь открылась. Вошел Конрад Буссов, пастор, в фиолетовом шелковом подряснике. Еретик-лютеранин, но образованный человек.

– Что думает делать пан, вернувшись из славного похода? – спросил пастор.

– Я думаю, – сказал Маскевич, – и думают мои товарищи, что когда попадает лиса в капкан хвостом, то лучше ей тот хвост откусить. Мой хвост уже откусили шиши. Я говорил с товарищами: мы попытаемся прорваться из Кремля домой.

– Эней, – сказал пастор, – муж, воспетый Виргилием, создатель Римской империи, к которой принадлежит и наша держава, потому что император австрийский несомненно наследник Августа, а тот наследник Энея, – Эней, пан, убежал из Трои, посадив отца на плечи и взявши сына за руку. Я тоже так сделал бы, если не имел под Москвою поместий. Поэтому я одобряю ваше мудрое решение и могу ему помочь. Сколько вы хотите за вашего чалого мерина? Уедете вы не завтра, а кони в конюшнях уже отъели от голода друг у друга хвосты. Считайте, что ваша лошадка сдохла. А я дам вам за нее золотую цепь.

Пан Маскевич сердился на чалого мерина за то, что тот так бежал из деревни, а надо было ему упираться, если вьюки были оставлены в деревне. Глупая скотина!

– Вы зарежете его?

– Зарежу!

– Покажите цепь.

И дело состоялось.

Скоро узнал Маскевич, что он продешевил и продешевил сильно: корова стоила несколько сот флоринов, кусок сала – несколько червонцев. Все собаки и кошки были скуплены и посолены. На засол же купил Буссов чалого мерина. Он знал, что в Нижнем стояла новая рать, под предводительством Минина и Пожарского.

Цены должны были подняться.

Рать в Нижнем была не так велика: часть людей послали против шведов с заслонами, часть пришлось отправить на низ.