Страница 5 из 7
Однажды я пригласил его к нам, – Настя как раз испекла пирожки с вишней, – но Пашка отказался наотрез:
– Мне к Марфе нельзя. Мы с ней… свои счёты… Никуда она не денется…
Пашка старше, уже секреты имеет, а у меня их нет. С секретами, конечно, жить интересней: надо уметь молчать. Но мне скрывать нечего. Да и вопрос у Пашки был простой: почему приехал только с Настей? Я охотно рассказал про папино сердце, про врачей, про этот странный Кисловодск… И без всякого умысла спросил о Пашкиных родителях. Он нехотя пробурчал, что батько «у Белого моря».
– Моряк? – обрадовался я.
– Камень рубит. На казённых харчах.
О маме сказал: нет известий, письмо пока не пришло. И не поднимая глаз, негромко спросил:
– Ты знаешь про «пять колосков»?
– Не очень…
– Ото и видно. В городе колоски не родят… А сколько за них дают, знаешь?
– Рублей дают?
– Догонят – ещё дадут. Про «колоски» тебе и знать незачем. Но Марфа своё получит. Получит, будь спок…
За обедом я спросил у Насти: что такое «пять колосков»?
– Хто тобi про це трiпався? – Настино лицо стало непривычно строгим.
– На улице тётки разговаривали.
– А ти не слухай усякоi брехнi. Станешь сорокою-бiлобокою. А може, Пашка чого наплiв?
– Нет. Я ж сказал: на улице две тётки стояли, услышал…
Утром Пашка окликнул меня:
– Пойдёшь на рыбалку?
– Нет, не хочу.
– Слабак, значит…
Я смутился: Пашка попал в точку, – я вспомнил, как шевелились рваные рыбьи губы…
– Понимаешь, папа сказал: научись говорить «нет», если что-то не хочешь.
Пашка кивнул стриженой башкой:
– Правильно сказал твой батя. Ну, я побёг. Нам шамать надо.
Начало начал
Мама открыла посылку, и мы недоумённо переглянулись. В посылке лежали бесформенные куски: коричневые, будто комья глины. Мама попыталась ткнуть вилкой, но вилка соскользнула, а на куске остался чуть заметный след. Настя осторожно вынула один кусок, понюхала и удивлённо заулыбалась:
– Шоколад…
Он был такой твёрдый, что пришлось секачом откалывать мелкие кусочки. Я держал раскрытую газету, чтоб они не разлетались, а мама собирала сколки в мисочку. Во рту они таяли медленно, и если потом дохнуть на ладонь, запах шоколада долго не уходил.
Уже полгода наш папа работает в каком-то Кишинёве. Оказалось, этот город недавно освободили от румынских бояр, они издевались над народом. Мы им так всыпали – запомнят!
В доме разговоры, что, наверно, придётся переехать в тот город. Я не хочу переезжать. Тут хорошо – трамваи, кино, речка, дядя Акулыч… А там, может, ничего нет. Здесь я окончил первый класс. Правда, на уроках было скучно, я уже читаю, а другие только учат буквы. Зато я мог подолгу смотреть в окно: на главной улице ходят разные дяди, тётки, бегает бездомная собака. Здесь в школе меня впервые похвалили, Марья Осиповна сказала: способный, легко схватывает, но немного ленив. Зачем уезжать?..
Неизвестный Кишинёв, наверно, был близко, письма приходили часто. В одном из них папа рассказал, что жить мы будем на улице Армянской, недалеко от центра. У бывшего хозяина дома семья уехала в Румынию, а он почему-то остался. Потом в горсовете ему объяснили, что жить одному в шести комнатах не полагается, и он перебрался этажом выше, где две комнаты. Нам остался весь первый этаж. С папой он подружился, готовит для двоих завтрак и ужин. Каждое блюдо – загляденье. У него прежде был свой ресторан. По двору здесь ходит павлин, хвост у него шикарный, а вот голос не очень. А нашего сына, писал папа, ждёт живой пони с длинной гривой. Зовут его Мики.
Я не поверил. Мама опять прочла письмо. Да и как можно поверить?! Такого не бывает! Картонная лошадка, на колёсиках, стоит в кладовой. Но иметь настоящую! Она дышит, фыркает, машет хвостом – это же чудо! Большего восторга не бывает!
В цирке я видел: пони вёз тележку, где расселся медведь и погонял кнутом. Я жалел пони. Лучше бы запрягли медведя, а в тележке каталась маленькая лошадка. Теперь у меня будет своя… Надо скорей в этот Кишинёв. Чего мы ждём?..
– Успокойся! Папа приедет за нами. У нас вещи и ребёнок на руках.
Совсем забыл про девочку… Ей уже четыре месяца, а она ещё не ходит. Вякает вроде котёнка. Зачем она нужна?.. Завтра уже могли быть у папы. Пони, наверно, голодный. Видел в цирке: медведю давали сахар. Я буду кормить Мики шоколадом. Если папа прислал полную посылку, значит, у него ещё много осталось.
Я сидел на крыльце, как всегда, один. Без пользы смотрел на землю. Подразнили лошадкой – и уже скучаю по ней. И неизвестно, когда мы встретимся. Её, наверно, надо купать каждый день…
Мама вышла погулять с малышкой. Та лежала в коляске, чмокала соску. Малая давно у нас, но имя её не помню. А Мики запомнил сразу.
Спросил у мамы: есть ли дома новая щётка?
– Зачем тебе?
– Их моют щёткой.
– Кого моют щёткой?
– Лошадей. В кино показывали.
Мама помолчала. Потом вдруг решила:
– Завтра пойдёшь в кино. Сам, как взрослый.
Я запрыгал от радости. У мамы смеялись глаза. Настя сегодня уезжает в своё село, и я побежал рассказать ей: завтра – кино – сам…
Уже давно прошу об этом, но мама не позволяла, – боялась, как буду переходить дорогу, считает – в школу иду не торопясь, а в кино буду спешить. К тому же веду себя в кинозале – хуже некуда, просто стыд. Это правда. Я начинаю смеяться раньше, чем показывают смешное, – и смеюсь, когда уже не смешно. Я обещаю, что не буду мешать другим.
Назавтра было воскресенье.
Утром мылся усерднее, чем всегда, брызги летели по сторонам, и завтрак съел в один присест.
У калитки мама пригрозила: не смей покупать мороженое.
В кинотеатре «Коцюбинский» на всю стену фойе висела громадная картина. Её целиком мой взгляд не охватывал, я смотрел её по частям. В одном месте, когда стоял близко, казалось, что копыто лошади вот-вот шарахнет меня в лоб. Было похоже, что вся эта толпа – всадники, телеги с пулемётами, пешие с винтовками и без, в жупанах и тельняшках, тётки с детьми и старики, сейчас ворвутся к нам в фойе.
Первый сеанс должен был начаться в десять. Однако зрителей собралось мало, фильм задерживали, тянули время. Соседка возле меня как заводная лузгала семечки, и шелуха зависала у неё на подбородке.
Кто-то нетерпеливый заорал:
– Давай кино!
И сразу несколько голосов подхватили:
– Сапожник! Портач! Давай кино! Не спи!
Я знал: портач – это плохо. Но совсем не понятно – при чём тут сапожник? Дядя Акулыч – тоже сапожник, но папа говорит: у него золотые руки. Странно…
Свет погас. Я пересел подальше, где оставались пустые кресла, чтоб не мешать. Но передние ряды всё-таки шикали на мой смех. Фильм назывался «Волочаевские дни». Не комедия. Но меня в ту пору смешил каждый пустяк.
Когда вышли из зала на улицу, все щурились от солнца. Вокруг столба молча стояла кучка людей. Некоторые, задрав головы, смотрели на чёрный раструб. Я остановился тоже. Из репродуктора раздавался чей-то тонкий голос. Но мне было не до него. Я ещё жил в фильме.
Одни люди торопливо проходили мимо, не обращая внимания на радио, занятые более важными делами. Другие не желали портить себе выходной посторонними заботами, шли в парк, под тень деревьев.
Прохожий в очках негромко спросил:
– Простите, кто говорит?
– Молотов.
– Что передают?
– Война…
– Что-о-о?.. Война?.. С кем?
– С немцем.
– Ой, Господи, а у меня командировка…
Какая-то девчонка канючила:
– Мама, когда пойдём на речку? Ма-а-ам, на речку хочу… Но ведь ты обещала!..
А я обрадовался, заспешил домой. Мама, наверно, не знает. Война – это хорошо! Это интересно! Как говорят в школе: врезать по сопатке! Мы им врежем! Утрутся юшкой! По дороге я пел: «Броня крепка, и танки наши быстры!..».
Но мама встретила в слезах. С малышкой на руке, обняла меня, прижала к себе. Я не понимал, чего она боится? Мы разобьём всех, кто к нам полезет! Ведь это ясно! Финнов разбили, япошкам натёрли ряшку. Зачем же плакать, мам?.. И этих побьём… как можно быстрее… Нам надо в Кишинёв, там ждёт пони!