Широкий Дол

Филиппа Грегори

Широкий Дол

Глава первая

Фасадом своим усадьба обращена к югу, и солнце весь день, проходя путь от одного конька крыши до другого, освещает желтые каменные стены дома, пока они не становятся теплыми и немного пыльными на ощупь. Перед нашим домом никогда не бывает тени. В детстве, когда я собирала лепестки роз в саду или просто так, без дела, слонялась по конюшенному двору, мне казалось, что Широкий Дол – это поистине центр мира и солнце послушно очерчивает границы наших владений, проплывая с востока на запад и опускаясь куда-то за холмы, окрашенные по вечерам красным и розовым. Даже та высокая арка, которую солнце описывало над нашим домом, представлялась мне вполне подходящей границей для наших владений – так сказать, по вертикали. А сразу за этой границей размещались Бог и ангелы. Но гораздо важнее, с моей точки зрения, было то, что внизу всем правил мой отец, главный сквайр нашего прихода.

Я не помню, что было до того, как я влюбилась в своего отца, светловолосого, краснолицего, громкоголосого, настоящего англичанина. Было, наверное, такое время, когда я лежала в украшенной белыми пышными кружевами колыбели; а первые свои шаги в детской я, должно быть, делала, крепко держась за руку матери. Но ни об этом, ни о своей младенческой близости к матери у меня не осталось никаких воспоминаний. Широкий Дол как-то сразу заполнил мое сознание целиком, а жизнью моей, как и всем миром, правил его хозяин, сквайр.

Одно из самых первых моих детских воспоминаний – как кто-то поднимает меня к отцу, который сидит высоко-высоко на своем гнедом гунтере, и мои маленькие ножонки беспомощно болтаются в воздухе. Но вот отец усаживает меня перед собой на твердое скользкое седло, и ноги мои упираются в необъятной ширины конское плечо – показавшееся мне, изумленной, чем-то вроде горячей коричнево-рыжей скалы; отцовская рука крепко обнимает меня за плечи, и он разрешает мне одной рукой взяться за повод, а другой велит покрепче держаться за луку седла. Пока что я вижу перед собой только жесткую рыжеватую гриву огромного коня и его блестящую шкуру. А уж когда этот монстр начинает подо мной двигаться, я в ужасе обеими руками вцепляюсь в луку седла. Мне кажется, что конь движется как-то неровно, враскачку, делая слишком долгие паузы перед каждым прыжком, и от этих прыжков у меня душа уходит в пятки. Но рука отца крепко держит меня, и я, понемногу осмелев, поднимаю глаза – с трудом отрывая взгляд от мускулистого потного конского плеча, от длинной, украшенной гривой шеи, от острых чутких ушей, – и передо мной открывается, разом на меня обрушившись, простор Широкого Дола.

Как оказалось, никаких прыжков отцовский конь не совершал, а неторопливо шел по широкой подъездной аллее, обсаженной буками и дубами, листва которых отбрасывала на молодую траву и грязноватые колеи пятнистые тени. На обочинах светились бледно-желтые первоцветы и более яркие, солнечно-желтые цветочки чистотела. И все пространство под деревьями было заполнено чудесным, как пение птиц, ароматом земли, темной после обильных весенних дождей.

Вдоль всей аллеи тянулась дренажная канава, выложенная желтыми камешками и с белым песком на дне, дочиста промытым вечно бегущей водой. Со своего выигрышного, высокого, хотя и слегка покачивающегося сиденья я впервые видела всю нашу усадьбу целиком, во всю ее ширь; мне были видны даже покрытые прошлогодней листвой берега реки с отметинами остреньких раздвоенных копыт оленей, приходивших ночью на водопой.

– Ну что, Беатрис? Правда, хорошо? – пророкотал у меня за спиной голос отца, и я откликнулась ему всем своим худеньким телом, но у меня не хватило слов, что выразить свой восторг, и я просто кивнула. Видеть столько прекрасных деревьев, окружающих нашу усадьбу, вдыхать чудесный запах весенней земли, чувствовать себя птицей, парящей на крыльях ветра, – разве можно рассказать об этом словами? Я впервые ощутила такую свободу, впервые ехала не в карете, не в сопровождении матери, без чепчика, с развевающимися на ветру волосами…

– Если хочешь, можно попробовать проехаться рысцой, – предложил отец.

Я снова кивнула и еще крепче ухватилась ручонками за луку седла. И почти сразу огромный конь сменил аллюр, и деревья вокруг принялись раскачиваться, словно танцуя джигу, а горизонт стал подпрыгивать мощными, вызывающими тошноту прыжками. Меня швыряло в седле точно поплавок на поверхности бурной реки в весеннее половодье; я сползала то на одну сторону, то на другую, изо всех сил стараясь усидеть на месте. Потом я услышала, как мой отец щелкнул пальцами, подавая коню сигнал, и тот еще прибавил скорости, но, как ни удивительно, горизонт несколько успокоился и прыгать почти перестал, зато деревья теперь прямо-таки пролетали мимо нас. Мне удалось вновь обрести равновесие и как следует усесться в седле, и я под гулкий топот копыт летевшего галопом коня снова вздохнула с облегчением и стала смотреть вокруг, хотя для первого раза даже легкий галоп – серьезное испытание. Я вцепилась в луку седла, как вошь, и весенний ветер бил мне в лицо, и мимо мелькали темные стволы деревьев, сменяясь полосами света, и летела на ветру каштановая грива коня, и в груди моей клокотал восторженный смех, хотя в горле и застрял комок страха.

Деревья слева от нас стали редеть, и с крутого берега реки мы увидели дальние поля, уже покрытые светлыми весенними всходами. На одном из полей я заметила зайца, здоровенного, с подросшего щенка гончей; заяц стоял на задних лапках и смотрел на нас, насторожив длинные уши с черными кончиками и прислушиваясь к топоту конских копыт и звяканью удил. На другом поле женщины в тускло-коричневых одеждах, почти сливаясь с густо-черной пашней, шли цепью, низко склоняясь над бороздами, и выбирали, выбирали, выбирали из земли камни, как это полагается делать перед началом сева. Женщины были похожи на воробьев, рассевшихся на широкой спине черной коровы и выбирающих из ее шерсти насекомых.

Затем поля и деревья перестали мелькать с такой скоростью, бег жеребца замедлился, и он снова перешел на зубодробительную рысь, а затем и вовсе остановился перед закрытыми воротами усадьбы. Из домика привратника выбежала какая-то женщина и, разгоняя толпившихся у ее ног кур, поспешила настежь распахнуть перед нами высокие железные ворота.

– Какая хорошенькая юная леди сегодня с вами ездит, – улыбаясь, сказала женщина. – Понравилось вам кататься, мисс Беатрис?

Отец мой добродушно захохотал, но я, хотя спина у меня прямо-таки вибрировала от его смеха, чувствовала себя особой чрезвычайно важной, сидя так высоко на спине великолепного коня, а потому, соблюдая достоинство, едва поклонилась доброй женщине. В этом я, сама того не сознавая, полностью подражала холодному снобизму матери.

– Немедленно поздоровайся! – резко одернул меня отец. – Скажи: «Добрый день, миссис Ходгет!»

– Да не надо! – добродушно смеясь, сказала миссис Ходгет. – Ей сегодня не до меня, она у нас сегодня прямо королева. Зато когда я пироги буду печь, она мне непременно улыбнется.

Я снова ощутила спиной ту же вибрацию, потому что отец опять рассмеялся, и я, смягчившись, просияла, глядя на стоявшую внизу миссис Ходгет. Затем отец щелкнул пальцами, и жеребец послушно двинулся дальше, мерно покачиваясь.

Однако, вопреки моим ожиданиям, мы не стали поворачивать налево по дороге, ведущей в деревню, а поехали прямо по какой-то широкой тропе. В этих местах я никогда еще не бывала. До сих пор я ездила куда-нибудь только с мамой в карете или с няней в открытом экипаже, но всегда по дороге и, уж тем более, никогда верхом. По такой узкой зеленой тропе не смог бы, конечно же, проехать ни один колесный экипаж. Мы с отцом ехали мимо тех полей, где каждому жителю деревни была отведена его собственная полоска земли, и переплетение этих полосок было похоже на ковер или хорошенькое лоскутное одеяло. Отец недовольно цокал языком, замечая среди этих крошечных полей то плохо выкопанную канаву, то буйно разросшиеся сорняки. Потом он снова подал сигнал коню, и тот, только того и ждавший, снова перешел на легкий галоп и рванулся вперед. Он легко нес нас все выше и выше по извилистой тропе вдоль высокого крутого берега реки, усеянного дикими цветами, среди которых виднелись ужасно меня заинтересовавшие круглые норки, прятавшееся в зарослях боярышника и шиповника с уже набухшими бутонами.