Горячее сердце. Повести

В это время вызвал Гырдымов Афанасия Сунцова, и список ему помог: сначала Сунцов кривил светлое личико святого, стонал, плакался, но, узнав, что может попасть в «контры», пошел выгребать пятнадцать пудов жита.

Зато Анна Ямшанова, по-деревенскому Федориха, попала в список «за контру». Хозяйство у нее было бедняцкое. Муж где-то уже года три маялся в плену, и от него приходили письма с непонятными даже Зоту-писарю адресами и штемпелями. Разбирала их только учительша Вера Михайловна.

Гырдымову Федориха прямо сказала:

— А нету у меня хлеба, и займовать не пойду.

Тот намекнул, что она попадет в «контры».

— А пиши, куда хошь, — с злой беспечностью сказала она, — везде мне голодно будет, — и пошла.

— Амбар у ее сгорел, — подковылял к Гырдымову Зот. — Надо бы ее из списка-то убрать.

Гырдымов нахмурился: приходилось список портить, вычеркивать фамилию. Он этого не любил. Но вычеркнул.

Сысой Ознобишин, Зотов тесть, маленький, но аккуратный, с большелобой головой человек, сразу понял Гырдымова:

— Как же, как же, надо помогать. Правда, время-то такое. Посевная. У многих гречка одна в запасе оставлена да до нови немного на еду. А деньги отколь у мужика? Но раз надо, придется поурезать себя.

Он Гырдымову понравился: все бы так, и Гырдымов своим твердым почерком записал его в список: «за революцию, за Советы».

В общем-то, дело шло неплохо. Оправдывала себя его придумка. Гырдымов закурил Зотова табачку: любил побаловаться куревом в хорошем расположении духа, а так не курил. Затянулся цигаркой и взглянул в окошко поверх крыш. Неплохо. Можно даже сказать, что и хорошо он все обмозговал. Никто, почитай, не вывернулся.

В это время ворвался в волисполком мужик, весь пыльный, волосы спутанные — и прямо к нему. И сразу заговорил:

— Оказия какая-то выходит, товарищ Гырдымов. Пошто Фрол Петрович Ямшанов-то попал в бумагу вашу? Ведь он, так сказать, сущий бедняк, а с него чрезвычайный налог.

— А кто ты такой?

— Шиляев я. Здешний человек.

Зот вытянулся в струнку, замер, ждал, когда можно слово вставить. Ишь, разошелся Шиляев, надо бы его срезать. Жаль, Гырдымову не рассказал, что укрывал тот поручика Карпухина.

У Гырдымова благодушие пропало, он буравнул взглядом Шиляева.

— А твое какое дело? Кто тебе уполномочие дал комиссаров спрашивать?

— Мужик я обычный, а ежели про должность, то член я волисполкома. Тоже здеся иной раз сижу, — сказал распалившийся Митрий.

Гырдымов вскочил.

— Так вы что, играете тут? Список-то ваш, волисполкомовский.

— Ты на меня-то, товарищ Гырдымов, не ори, — бледнея сказал Митрий. — Я столь же знаю, пошто в список Ямшанов попал.

Зот подошел было, попробовал слово сказать.

— Вот тут так помечено, а пошто? Ошибка, поди, — невнятно проговорил он, но его обрезал Митрий.

— Ямшанов-то как говорит. Твой тесть Сысой перед обмером зерно ему в житницу ночью завез. Вишь как дело-то оборачивается?!

Зот Пермяков сердито застучал ногой, огрызнулся:

— Тесть — это тесть. Отколь я знаю? Да и кто видел-то? Кто? Вот ты офицера Харитона Карпухина скрывал. Это уж теперь знают все.

У Митрия дрогнуло лицо. Опять рот зажать ему хочет Пермяков.

— Я уж об этом самому товарищу Капустину сказывал. Был грех. Я перед кем угодно сознаюсь.

Привыкший к беспрекословию Гырдымов наливался злостью. Ишь тут что открывается? Не так прост, как он думал, этот Сысой. Но не объедет на кривой кобыле, не объедет. Гырдымов не из таких! А этот Шиляев. Офицера скрывал. Конечно, Капустин мог слабинку дать. Контру отпустил.

Не зря Зот боялся Гырдымова. Ухватился тот за нитку.

«И все Шиляев, — свирепел Пермяков. — Надо было убрать из списка Ямшанова. Как это я сплоховал? Да, сплоховал, услужить поскорее хотел. Не думал, что он такой въедливый окажется. Усмотрел ведь».

Гырдымов разбираться не стал, что и как было. Взял тотчас лошадь и поехал к Сысою: плати контрибуцию. Сусеки ломились у Ознобишина еще от прошлогодней почернелой ржи. И зерно с него надо взять и деньги.

С бессильно опущенными руками остался стоять Сысой перед амбарами, когда на десятке подвод вывезли со двора зерно. Да денег десять тысяч. Совсем обобрали. Скуповат, бережлив был, а тут даже воротные полотна не стал закрывать. Опустился на треснувший, обомшелый жернов, чтобы прийти в себя. Сто пудиков отборного жита увезли. Зря обнадеялся на Зота. Зот что? Он по мелкому может. Упредить. А имущество уберечь он не поможет. Растащат все. Все разволокут. Как вон эти: и с ненавистью уставился на воробьев, которые кипящей стаей налетели на просыпанное в пыли зерно.

— У-ух, дьяволы, — схватив палку, замахнулся он и крикнул пугливой своей жене: — Хоть курицам сгреби-ко. А то пропадет.

И пошел в просторный, по-городскому оштукатуренный дом.

Сысой на людях даже спокойно ко всему отнесся, когда землю делили. У меня лавка главное, мельница. А теперь вот подумаешь, как тут спокойным-то остаться. Как бы за хлебушком и другое в раззор не пошло. И хоть клял своего Зота, решил вечерком зазвать его, Афоню да еще отца Виссариона. Надо было потолковать. Митрий-то занозой какой оказался! Такую занозу долго не вытерпишь. Похуже Сандакова Ивана. Гораздо похуже. «А Зоту-то скажу. Видит бог, скажу: взвеселил ты меня, зятюшка, ну и взвеселил ныне».

К полудню Гырдымов закончил все дела в Тепляхе и снова пришел в доброе расположение духа. У Ямшанова тоже выгрузили зерно: пусть бедный — вперед наука — не потворствуй. Сандаков, исполнитель добрый, перечить не стал.

Гырдымов опять стоял на крыльце. Увидел — тащит парнишка еловую ветку, всю в красных ягодах. Сивериха. На вид что земляника, а попахивают кисловатые молодые шишки смолой. И до того захотелось Гырдымову отведать сиверихи, что уже вскинул руку. И парнишка остановился.

Но Гырдымов вовремя опомнился: гоже ли, комиссар будет сивериху щипать. Повернул в волисполком к Пермякову. Зот притихший ходил по одной половице, боясь стукнуть деревяшкой. Расположил-таки к себе Гырдымова, вставил, что он-то жизнью доволен. Теперь беднякам, да таким, как он, увечным, власть помогает. А тесть что? Да он сам его ненавидит, как с войны пришел, и гоститься перестал.

— Ну, все. Давай теперь мне лошадь. Ехать в аккурат пора, — сказал Гырдымов.

Зот его угостил табачком и что было сил пустился за подводой. Шел к мужикам, у которых тарантасы получше.

Тепляха была освобождена от извозной повинности, а взамен этого должны были мужики в ночь-полночь, в дождь и мороз без отказа возить приезжее начальство. Сегодня надо было ехать Абраму Вожакову. У него и тарантас новехонький. Но уехал Абрам к братеннику на свадьбу. Пошел Зот к Егору Первакову, а тот в поле. Видно, такой случился неудачливый день.

Пока посылал Зот парнишку в поле, пока вернулся Егор да перепряг лошадь, прошло немало времени.

Когда Пермяков пришел обратно, товарищ Гырдымов ходил сердитый и держал в руке часы.

— Что так долго?

— Сейчас будет. На свадьбу Абрама Вожакова черт унес.

— Мне все одно, хоть он на похороны уехал. Мне лошадь чтоб вовремя была.

Когда подъехал, наконец, Егор, Гырдымов уже был вне себя от злости. «Это так они власть признают». Походил, щелкнул крышкой часов и сказал Зоту:

— У меня еще желание имеется подождать. Собери-ка мне двадцать пять мужиков с подводами по очереди следующих да быстро.

— Дак я уже здесь, — сказал Егор.

— Не об тебе речь, — обрезал его Гырдымов.

Мужики собрались скоро. Наслышаны были о строгости комиссара.

Держась за витой столбик, Гырдымов сказал с крыльца:

— Один из вас не захотел сразу везти, а я вас всех научу Советскую власть уважать. Чтобы все сейчас же были здесь с подводами, — и ушел, больше разговаривать не стал.

Вытянулись вдоль Тепляхи двадцать пять подвод. Товарищ Гырдымов выбрал тарантас, который был поближе, сел в него. Все остальные подводы покатили за этим тарантасом порожняком.