Страница 80 из 88
Гырдымов нахмурился:
— Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.
Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.
Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.
— Что, Филиппушко, не весел? — с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. — Слышно, женился ты?
— Да, вот женился, — Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. «Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут».
Лалетин будто не торопился, сел на перильца:
— В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?
— В церкву-то я не пойду, а вот...
Лалетин выслушал серьезно:
— Надо, значит, мил-человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.
По вечернему дождику все втроем — Лалетин, Антонида и Филипп — направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.
Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа:
— В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что — все может. Вот мне сапог так прихлопал, по сю пору ношу.
— Ты мне не пой, зубы не заговаривай, — раздался хриплый голос Антонидиного отца. — А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?..
— Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?
— Знаю: жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут...
— Это ты брось, — и они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.
— Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.
— Ну а что касается Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.
Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну.
— Потатчица, сводня!
Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.
— Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.
— Ну вот, — подтолкнул Антониду Филипп.
— А благословение? — обиженно спросила она.
Филипп вспылил: «Ух, непонятливая», но Василий Иванович успокоил:
— А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.
На том и расстались.
Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот. Самого Лалетина от дела оторвали.
— Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?
— Знала, знала, думала, он простит, — похныкивая, оправдывалась Антонида. Филипп знал, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.
— Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.
— Ой, лихо мне с тобой, Филипп, — откликнулась она. — Ладно, уж не реву я.
И опять пошли обычные дни. И опять Антонида прибегала в обед к церкви. И раздавалось гулкое: «Эй, Спартак!»
Вот и сегодня, когда они чистили на разостланном рядне пулемет, глухо ударило под потолком:
— Эй. Спартак!
Он думал, что опять Антонида. Подбежал дежурный по отряду и прошептал:
— Поторапливайся. Тебя там фря какая-то... Ну, брат, — и закрутил головой. — Малина во сметане. Глаз не оторвешь.
На дворе стояла, щурясь от солнца, тепляшинская учительша Вера Михайловна. В белой панаме, шнурованных башмачках. Пулеметчики высунулись вслед за Филиппом посмотреть, дежурный, проходя мимо, нахально гмыкнул.
— Приехали, значит? А Петра-то Павловича нету, — малодушно, спасая себя от подозрений, сказал Филипп.
— Очень, очень неудачно я приехала, — вздохнула она. — А мне так его надо...
Он растерянно посмотрел в глаза Вере Михайловне. А глаза были такие, что пробивали до нутра. В Спартаке проснулась совесть.
— Погодите. Раз уж нет Петра Павловича, я вас провожу к Гырдымову. Друг у меня есть. Он ведь Петра Павловича по иным делам и замещает. Если уж дело неотложное.
— Лучше бы к Петру Павловичу, — сказала она, но пошла следом за Филиппом.
Не обращая внимания на строгую надпись, выведенную гырдымовской рукой: «Без спросу не заходить», он толкнул дверь. Мать честная: кресло с резной спинкой, револьвер на столе. Знать, для острастки.
Гырдымов устремил пронзительный взгляд на Веру Михайловну, спросил Филиппа:
— Ну, что ты пришел, товарищ Спартак?
— Как что? Вот, Антон, — не желая замечать служебного холодка, сказал Филипп, — Капустина нету. Вера Михайловна к нему по делу. Так, может, ты...
Гырдымов вскочил, ослепив Филиппа натертыми стеклянной бумагой пряжками.
— Кто вы такая будете? — спросил строго, словно тайный знак разглядел на ее лбу. На Филипповы слова вроде даже не обратил внимания.
«Откуда он только такой трон притащил?» — удивился Филипп. Кресло было высоченное. Сидя в нем, Гырдымов терялся: из-за стола едва видны были его плечи и голова. «Пыжится, ядрена!», — ругнулся Филипп.
— Кто я? — спросила растерянно Вера Михайловна, опустив померкший взгляд. — Я ребятишек учу, закончила епархиальное училище...
— Епархиальное? — схватился Гырдымов. — Отец ваш, значит, духовного звания?
— Отец был духовного. Священником был. Умер он, — ответила Вера Михайловна, не зная, как держать себя перед этим строгим человеком.
— Так, так. Хорошо, — теребнув себя за нос, сказал Гырдымов. — Так какое у вас дело?
Вера Михайловна смешалась.
— Я потом. Я к Петру Павловичу приду. Я, — и попятилась к двери.
— Так ты что это? — взъелся Филипп, возмущенный непробиваемой спесью Гырдымова. — Человек к тебе, поди, с душой шел.
— Погоди, товарищ Спартак, — оборвал Филиппа Гырдымов. Он выскочил из-за стола, одернул френч с накладными карманами, сощурил сердитые глаза:
— Ты чего это ее припер? Что она за птица? Неясно себя подает. Видать, к нам примазаться хочет.
Опять что-то заподозрил Гырдымов. «Ну и голова!»
— Ты заметил, что она ничего не сказала? Это из-за того, что я ее сразу в шоры взял: кто такая? И в самое яблочко угадал.
Филипп пожал плечами.
— Слушай и вникай. Отец у Капустина кто?
— Ну лавочник, — смутно догадываясь, к чему клонит Гырдымов, сказал Филипп.
— Лавочник. Так. А кого Капустин тянет к нам? А? Поповну! Дочь буржуйского подпевалы. Понятно! Наберем себе поповых дочек, революцию, знаешь, куда можно повернуть, а? — расхаживая, быстро повертываясь, весь как на винтах, говорил возбужденный Гырдымов.
Филипп махнул рукой:
— Ну, ты скажешь, ядрена. Петр с отцом порвал. При мне...
— Ерунда! — подскочил к нему Гырдымов. — Нутрецо! Нутрецо-то у него еще... вот и... проявляется. Червоточина есть. Смекаешь?
— Это ты брось. Капустина не задевай, — угрожающе сказал Филипп, и ему захотелось стукнуть Антона по шее. Даже кулак сжался. Почему-то всегда этот задиристый человек вызывает такое желание. Но он глубже засунул руку в карман.
— Чего брось, — возвысил свой басок Гырдымов, — вон вчера арестовали жандармского офицера. В военном комиссариате прилепился. На складе взрыв произошел, на улице листовки клеят: «Долой большевиков!» Смекай! Многие поповские, чиновные сыновья засели. Я знаю.
Ишь, какие зубы прорезались у Гырдымова. Того гляди цапнет. Филипп чувствовал, что Антон говорит ерунду, что между Верой Михайловной и всякой контрой вряд ли есть что общее, а тем более между Капустиным и всякой сволочью, и пошел напролом: