Страница 71 из 88
С крыльца дома Жогиных спрыгнул какой-то человек в узком пальто.
— Брюхо схватило, — объяснил Филипп молочнице и, пригибаясь, пошел следом за длинноногим гостем Жогиных.
Человек оказался знакомый — метранпаж типографии, из-за которого всадил он ребе пулю в ногу. Тот, не захотевший извиняться перед Филиппом. Шел он к губернской типографии. Это Филипп понял дорогой. Значит, или он дал Жогиным адрес, где находится Карпухин, или просто заходил что-то передать им на словах. Или... Что еще мог сделать метранпаж, Филипп не знал.
Он остановился. «А если заходило двое? Вдруг сам Карпухин пришел вместе с этим метранпажем и теперь сидит себе с женой и тещей. Обыск-то был вчера. Что тогда?» Нет, Филипп не мог ничего придумать. Одни сомнения, одни неразрешимые задачки, от которых только путаница начинается.
Он проходил уже мимо дома Антониды. Дальше бульвар, поворот к Александровскому саду и типография. Теперь он понял, что надо делать.
Спартак заскочил в калитку дома Антониды, стараясь не выпустить из вида метранпажа, стукнул в раму. Вместо Антонидиного улыбчивого вдруг увидел иссеченное морщинами, бородатое лицо ее отца. Возник уже знакомый волосатый кулак и зарокотал сердитый бас:
— А ну, катись!
Вот штука! Филипп все-таки толкнул дверь и ступил в сени, заваленные ведрами, кастрюлями. Отец Антониды садился на обернутую табуретку перед самодельной наковальней.
— Это ишшо что? — привстал он.
— Что, жалко? На одну минуту. Не убудет, не съем, — выкрикнул Филипп.
Антонида выскочила в сени в одной кофтенке. Лицо удивленное, обрадованное.
— Ой, Филипп, — сразу схватила ладошкой рот, увидев отца.
— Домой, охальница! — прикрикнул тот, снимая фартук, но Филипп схватил ее за руку, повернул обратно к двери.
— Быстро одевайся, быстро.
— Куда?
— Да ну, — взъелся он. Не успела Антонида накинуть жакетку, как он вытащил ее на улицу, забыв о грозно поднявшемся отце.
От Антониды Спартак узнал, где живет метранпаж. Ее он послал в горсовет сказать Капустину, Гырдымову или еще кому-нибудь, кого увидит, что их ждет Филипп. Сам он возвратился к колодцу. За метранпажем будут следить, за домом Жогиных тоже, в квартиру метранпажа пойдет он сам, как только прибегут ребята из отряда. Лишь бы Карпухин не скрылся, если, конечно, не укатил уже куда-нибудь. Дорог вон сколько, пойди уследи. Никакими отрядами их не оседлаешь.
На этот раз Карпухина взяли легко. Он действительно оказался в квартире метранпажа. Когда у входных дверей отлетел запор и ребята ворвались в дом, Харитон Карпухин, ждавший этого момента, выпрыгнул с балкончика на лед. И просчитался поручик. Он, может быть, и тут сумел бы уйти, но подвихнулась нога, и Филипп заломил ему руку.
Митрий терялся перед людьми грубыми и бессовестными. А секретарь волисполкома Зот Пермяков, по-тепляшински — Зот-Редька или еще Зот — Липовая Нога был именно таким. До революции служил Пермяков в волостной управе писарем. В деле своем был мастаком: любую бумагу мог проворно изладить. Но повадлив был: без целкового, полтинника или сороковки к нему не подходили. А замахивался на красненькую или даже на «катерину».
— Ты что мне со своим спасибом. Спасибо — не двухалтынный. На него ни мыла, ни спичек не дадут.
За привередливый нрав и приклеили ему в Тепляхе прозвище — Редька.
И при Советской власти Зот не захирел, не пропал, очутился в секретарях волисполкома. И сам не прогадал, и тесть оказался под защитой.
Заскупевший к старости тесть лавочник Сысой Ознобишин доволен был зятем. Когда жаловались на Сысоя, Зот с пониманием объяснял:
— А ты поторгуй-ко, поторгуй сам. Деньги-то какие ноне уросливые. А дорога-то. Какой уж ноне прибыток? Не-ет! Я бы вот сам от себя отдал, а торговать не стал. Тебе бы отдал, — и, хрипло хохотнув, внезапно обрезал смех. Митрий считал, что в этом смехе проявляется вся пермяковская грубая натура.
Вернувшись с войны без ноги, с лысой головой, попритих было Зот. В горькую минуту говаривал:
— Двойной я теперь калека.
Но и второе прозвище пристало — Липовая Нога.
В революцию Зот было растерялся, не знал, как ему быть. Выручила оборотливость. Начал маклачить. Выменивал за хлеб на барахолке и вокзале и перепродавал на сельских ярмарках солдатские шинелишки, папахи, ремни, сапоги, обмотки. Катила с фронта в Сибирь голодная солдатня и продавала все с себя. Оскудевшие за войну деревни хватали ходовой Зотов товар. В базарном гомоне Зот себя чувствовал привольно. И сумел бы безбедно жить, да вовремя сообразил, что в созданном только что волисполкоме грамотеев небогато, исподволь стал припрашивать работу, будто ему радость одна переписать десяток бумаг. И в конце концов увидел председатель волисполкома, не сильно грамотный Сандаков Иван, что со своим знанием бумажных хитростей и памятливостью Пермяков — незаменимый человек. Вел он дела по-писарски, а назывался уже секретарем волисполкома. Стал почти первым человеком, потому что Сандаков Иван не вылезал из повозки. Ему передохнуть было некогда: вел передел земли. И Зот, стуча черной своей деревяшкой, крепящейся на ременной лямке через плечо, покрикивал с прежней куражливостью, привязчив был, как барышник, и слов новых уже набрался.
— Совецка власть бедняка али увечного, как я, в обиду не даст, — сорочьей скороговоркой толдычил он. И получалось, что бедняк и увечный — одно и то же. Особенно поверили в Зота Сандаков Иван и другие волисполкомовцы после одного случая, когда Пермяков, считай, спас всех от неминучей беды. Нагрянул тогда в Тепляху первый раз Антон Гырдымов. Не раздеваясь сел к столу, выложил на поглядку всем револьвер.
— Ну что ж, давайте говорите, сколь лесу заготовлено у вас? — и из-под бровей сурово взглянул на Сандакова. У того, хоть и храбрым был солдатом и двух «Георгиев» носил, спина взмокла.
— Да, почитай, товарищ...
Тогда Зот скребнул голое темя, поднялся со служебной улыбочкой:
— Вот тут у меня бумага имеется, — ввернул он словцо и достал из папки первый попавшийся лист бумаги. — Рубим мы лес за Кузиной поскотиной, триста сажон определено нам, так уж к концу дело идет. Так и можете сказать.
Сандаков Иван то бледнел, то краснел: никакой такой бумаги они не писали и никто лес не рубил. Это из головы все Зот взял.
Комиссар сунул револьвер обратно в карман, поднялся.
— Ну, я вижу, вы тут поработали. Мне у вас делать нечего. А в других волостях ведь не делают, — и, благосклонно кивнув головой, укатил.
Сайдаков Иван долго молчал, медленно приходя в себя. Потом сказал заискивающе Зоту:
— Ну ты и дока. Ну и находчив ты, Пермяк. А если бы он бумагу-то попросил у тебя?
Зот, зная себе цену, не спеша ответил, что снял бы копию с того, чего нет.
С этой поры как-то неловко чувствовал себя Сандаков Иван с Пермяковым и вроде даже побаивался, потому что не умел он так ловко обходиться с заезжим начальством.
Мужики по старой привычке прежде всего шли к Зоту. Знали, что он и бумагу написать может и от него многое зависит. А Сандаков Иван что? Он напрямую режет. Он хоть и на видной должности, а не у бумаг. И бывало так: сидит Сандаков, а рядом с ним за столом Зот, и к Ивану никто не подойдет: все к Зоту. Уж так всех вышколил писарь. Забрел как-то скуповатый мужик Абрам Вожаков. Надо было справить какую-то бумагу. Чтобы к Зоту найти подходец, достал кисет, расчетливо приоткрыл: закуривай. Потянулся и Сайдаков Иван. Но Вожаков уже завязал гасник на устье кисета.
— Дай ему-то закурить, — вмешался Пермяков. Абрам нехотя достал кисет, выложил скупую щепотку табаку: что бесполезных-то людей задабривать.
Особым расположением пользовался Зот у заезжих комиссаров, любителей кутнуть. Три дня, пока пировал в Тепляхе Кузьма Курилов, Зот самозванцем правил. Много тогда сорвал он со своих односельчан, прикрываясь грозным его именем. Из богатеньких пострадал, пожалуй, один поп Виссарион, у которого куриловские братишки выпустили перину и забрали ризу, а остальные все смирные, без особого зажитка мужики.