Страница 7 из 88
Гришина записка озадачила ее. Если отдать обратно, он обидится. Щадя Гришино самолюбие, она взяла. Присела у воды.
Вспугнув жидкую июньскую темь, у самого леса заплясали бестелесные мохнатые тени от костров. Оттуда доносились смех, крики, взлетали к небу красные сполохи искр.
Здесь было тихо, покойно. Над парной водой плыли клочья тумана, сонно билась о размытый берег немая речная волна, ивы мыли в ней тонкие руки. Вера развернула записку и, напрягая зрение, прочла. Это было стихотворение. Над ним наискось неровным Гришиным почерком было выведено: «В. В. Зубаревой».
Стихотворение вызывало грусть. Особенно в этот лирический тихий вечер. Вера прочитала его снова. «Чудак Гриша. Он вознес меня. Если бы он знал, как я мало значу... — подумала она. — Надо же написать такое: я — дань борьбы!»
Шурша травой, к ней медленно шел Суровцев. Остановился рядом. Спросил, ломая хворостинку:
— На реку смотрите?
— Да... то есть нет, Гриша, думаю о вашем стихотворении... Почему вы не Гриша Добросклонов?
— Не знаю, — озадаченно ответил он. — Другие чувства.
— Нет, вы не обижайтесь. Тут у вас описана настоящая великомученица. Бороться, Гриша, надо, а не терпеть. Вы понимаете, бороться, может быть, погибнуть, но не страдая, а борясь. А тут у вас какая-то языческая жертва и обреченность такая, что плакать впору.
Она взглянула на убитое Гришино лицо, ей стало жалко Суровцева, и она мягче добавила:
— Вы искренне написали, но это, наверное, не про современного человека.
— Я о вас написал, я так вас понимаю, — хрипло ответил он. — Вы такая у меня в голове, вы... — он запнулся.
Вера ничего не ответила.
Сейчас у него может сорваться с языка что-нибудь вроде признания, и тогда надо будет долго объяснять, почти оправдываться, словно в чем-то виновата перед ним.
От костров донесся голос Лены:
— Вера! Зубарева! Где ты? Ау!
Потом дико и весело заголосила вся компания.
— Иду! — откликнулась она. — Пойдемте, Гриша, к костру, нас ждут.
— Нет, — глухо ответил он. — Я посижу здесь, — и опустился на бревно.
Она с облегчением пошла к кострам.
Виктор Грязев прилаживал над огнем чайник и, слегка заикаясь, рассказывал Лене, смотревшей на него зачарованным взглядом:
— В Дымковской слободе сплошь с-самородки. Они в простой глине видят уже те фигурки, которые лепят. И жизни в этих барынях, в этих медведях, оленях больше, чем иногда в мраморных скульптурах. Да что говорить, ведь вы бывали на Свистунье...
Обхватив жилистыми руками колени, Петя Никонов смотрел в костер.
— Давайте споем, — предложил он Вере.
— Давайте.
поплыло над спящей рекой и присмиревшим лесом.
От соседнего костра послышался баритон Виктора Грязева. Он упрямо пел ту же, но переделанную на другой лад песню:
«Вот он, оказывается, какой, этот Виктор», — с удивлением подумала Вера и пошла к нему.
Вокруг Пети Никонова собрались остальные. Они хотели, чтобы все пели одну песню.
— Да бросьте вы! Пойте общую, — кричал Никонов.
— А вы не натягивайте на себя народническую тогу, — бросил Виктор. Он, Вера, подсевшая к их костру Лена упрямо продолжали петь свое.
неслось от Петиного костра.
Виктор, став на колени, дирижировал своим маленьким хором, певшим «Смело, товарищи, в ногу».
Только Гриша не пел. Видимо, он так и сидел на берегу.
Всех примирил пахнущий дымом и хвоей чай. Его пили с наслаждением, не по одной кружке.
Потом Виктор, разбежавшись, прыгнул через костер. Казалось, он выскочил из самого огня. Девушки взвизгнули... Теперь, поднимая столбы искр, прыгали другие. Виктор, неуклюжий, сильный, с черной запятой на лбу от копоти, подошел к Вере.
— Вы хорошо знаете эти песни, — сказал он, исподлобья взглянув на нее. Видимо, для него это было радостным открытием.
— Приходилось петь, — ответила Вера, вкладывая в эти слова совсем иной смысл. — Как там у вас в Харькове?
— В Петрограде ведь больше новостей, — уклончиво ответил он. — Наверное, и чтиво есть...
— Кое-что есть.
— Нам надо бы встретиться, — сказал он и бросился опять к костру.
Когда все, притихшие, полусонные, садились в ялики, чтобы ехать домой, Гриша снова подошел к Вере.
— Все-таки вы такая, — упрямо сказал он.
— Нет, — рассмеялась она, — совсем не такая!
Из лодки послышался голос Лены:
— Опять уединились! Что за безобразие!
— Идем! — откликнулась Вера. Она была довольна, что Гриша не сказал ей ничего другого.
Но больше всего ее радовало то, что она неожиданно нашла единомышленника. «Жалко, что надо уезжать, а то бы можно было по-настоящему поговорить», — подумала она.
У околиц всех деревень, через которые они проезжали, от тихой станцийки до самых Мерзляков их ждали босоногие ребятишки с выбеленными солнцем волосами. Открыв жердяные ворота, они тянули ручонки:
— Тетушки, гостинчика, тетушки, гостинчика!
Вера порылась в саквояже, но не нашла ничего подходящего для гостинцев...
— Обратно поедем, дадим, — великодушно обещала Лена.
Но Вере было стыдно этой маленькой лжи, и она купила в лавке огромную связку баранок.
Ехать было приятно. Вера сидела, навалившись на спинку телеги, и смотрела по сторонам. С пригорка на пригорок, словно небеленый холст, стлалась выпеченная солнцем каткая дорога. За телегой на ветру дымилась белесая пыль. Черные деревенские овраги, поросшие синим лесом, круглые, как караваи, холмы медленно проплывали мимо.
Широкие безлюдные дали вызывали необъяснимую легкую грусть.
Возница, нескладный кривой мужичонка, тыкая березовым кнутовищем в линялое жаркое небо, охотно рассказывал:
— Это вот Чепрасы, а там с белой церквей — Каринка; лес — это казна. Казна — казенна, значит, не мужицка.
В конце концов они с Леной задремали под унылое повизгивание колеса и глухой топот копыт.
Вера проснулась оттого, что телега остановилась. Лошадь обнюхивала засыпанную пылью траву. Возница разговаривал с белокурым парнем в рыжей шляпе-гречушнике. Тот, утирая с кумачового лица пот рукавом холщовой рубахи, смущенно говорил: