Горячее сердце. Повести

Капустин не успел ему ответить. Из-за занавески вышел ловкий, сухопарый, как танцор, поручик Карпухин в бриджах и подтяжках.

— А-а, товарищи, — крикнул он, будто обрадовался, — товарищи, товар ищи, ищи товар, тащи товар, — на смуглом лице ходили скулы. Глаза недобро поблескивали. — Знаю, на какие деньги переворот сделали, немцам продались. Я русский офицер... Знаю.

Гырдымов вскочил, сунул руку в карман. В это время в залец ворвалась Ольга. Она обняла Карпухина, пытаясь увести.

— Успокойся, Харитон. Слышишь? Нельзя. Я тебе запрещаю, Харитон!

Карпухин оттолкнул ее, шагнул к Капустину, но Ольга повисла у него на руке:

— Харитон. Они тебя арестуют.

— Продались, Россию с молотка жидам продали. Я... — выкрикнул Карпухин, выкатывая глаза.

— Старо, господин офицер, старо, — с усмешкой сказал Капустин. Казалось, его нисколько не затронул крик Карпухина. А Филипп уже побаивался, что начнется заваруха. У Гырдымова вон лицо без единой кровинки и рука в кармане шинели.

—Успокойтесь, Харитон Васильевич, успокойтесь. Для обоюдного успокоения... — проговорил вдруг Жогин и начал надевать пальто. — Я вернусь. Я подчиняюсь грубому насилию.

— На позиции я бы... Я бы... — кричал Карпухин в соседней комнате, куда утащила его Ольга. А здесь расходилась госпожа Жогина.

— Как вам не стыдно?! Еще реалист. Наверное, сын хороших родителей? — кричала она Капустину.

— Вы мешаете мужу одеваться. А у нас нет времени, — веско проговорил Капустин, и Жогина напустилась на Филиппа, как будто он тоже явился арестовывать ее мужа:

— Ты забыл, как мы тебя одевали, как кормили?

— Пошто забыл-то? — растерянно сказал он и рассердился на себя.

— Вот она, благодарность, вот, — заливалась госпожа Жогина, и Филипп не знал, что сказать. Ладно, обрезал ее Капустин:

— Ну, хватит упреков, — сказал он.

В приюте, ударяя ребром костистой ладони о стол, Капустин сказал начавшему приходить в себя седоусому эконому:

— Завтра, то есть уже сегодня, ребята должны быть сыты.

— А орлов вон этих надо срезать, — показывая на пуговицы мундира, добавил Гырдымов.

— Но, помилуйте, это принуждение.

И Филиппу было непонятно, то ли он «орлов» не хочет срезать, то ли кормить ребят.

Капустин рубанул рукой.

— Или вы будете работать, или...

— Я вынужден согласиться.

— Только честно. Чтоб дети были сыты. И тех, которые на вокзал ушли, по трактирам скитаются, соберите.

— Я вынужден согласиться, — повторил эконом.

Когда вышли на улицу, уже светало. Скрипели колодцы, пахло печным дымом и свежими картофельными шаньгами. Филиппу снова захотелось есть. Собрав табак в складчину, они соорудили по цигарке и двинулись вдоль улицы, мимо заснеженных заборов. Прохожие ныряли обратно в калитки, жались к обочине: шли неизвестные, черт знает на что способные люди. И шагал вместе с ними Филипп Солодянкин. Ему было приятно, что он идет с ними.

— Ну, мы ждем тебя, — бросив в Филиппову лапу свою костлявую ладонь, сказал Капустин и взглянул пристально.

— Приду, — ответил Солодянкин. — Иначе как же. Дело затеяли, останавливаться на половине нельзя.

Капустин потер иззябшие пальцы, подышал на них, в заиндевевшую чернильницу и с трудом подписал мандат.

— Ну, Филипп, иди. Твердо требуй, чтоб сегодня же напечатаны были все воззвания. Начнут артачиться, убеди, что это дело первой важности. В общем, иди.

Филипп трижды прочел мандат. Ему понравились железные слова документа, красная печать с молотом и винтовкой посередине круга. «С такой бумагой куда угодно можно», — решил он.

Выклянчив у бородатого ремингтониста, дремавшего под плакатом «Царствию рабочих да не будет конца», осьмушку листа, опустился на колени около подоконника и огрызком карандаша начал писать. На одной стороне бумаги были набросанные лихим почерком счета пароходной компании «Булычев и Тырыжкин». У Филиппа же буквы выходили некругло. Он вспотел от непривычного занятия. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так много писать», — осуждающе сказал он себе.

В обмен на расписку заведующий оружием, пощелкав курком, выдал ему новый семизарядный, самовзводный «велледок» и, словно семечек, насыпал в подставленный карман патронов.

Обутый в редкостные оранжевые краги, которые посчастливилось выменять на толчке у пленного мадьяра, он непреклонным шагом вышел из белого архиерейского подворья, где сейчас помещался Вятский горсовет, и по одной из многочисленных тропинок пересек заснеженную площадь.

На Филиппа оглядывались. Сопливый мальчишка с разожженным морозом круглым лицом, путаясь в рыжих дедовых валенищах, побежал следом; у барыньки, уткнувшейся личиком в беличью муфту, вспыхнул в глазах смешливый огонек. Мужик в скрипучих новых лаптях с бурыми сукманками запустил пятерню в богатую боярскую бороду: вот так дивные обутки!

Кое-где виднелись самочинно написанные мелом и углем вывески новых учреждений и организаций. Оперялась новая власть. И Филипп шел по ее приказу. Он старался представить, как явится в типографию. Прежде всего молча положит перед кем требуется мандат и спросит:

— Воззвание готово?

— Какое воззвание?

— Да как же? Воззвание первой важности: «Всем рабочим, достигшим 17-летнего возраста, встать на защиту революционной власти, вооружиться поголовно». Оно завтра, к утру должно быть расклеено но всему городу. Неужели не готово? Почему? — И пойдет костить.

Нет, лучше он скажет так, как написано в мандате: я уполномочен... И те сразу забегают.

А можно еще...

Как можно сказать еще, Филипп так и не придумал, потому что под ногами загудело чугунное крыльцо частной типографии. Он очутился в полутемном помещении лицом к лицу с тощим человеком в железных очках. Через очки недоуменно смотрели расплывшиеся во все стекло глаза.

Это был метранпаж, заправляющий делами типографии. Он с презрением относился ко всем комиссарам вообще, а к таким, как этот, тем более.

Мельком взглянув на Филиппов мандат, метранпаж криво усмехнулся и отодвинул его, оставив на капустинской подписи черный отпечаток.

— Уберите. Я занят делом, Соло-дянкин.

— К обеду тут вы должны напечатать, — сказал Филипп.

— Подвиньтесь на двадцать марзанов, Соло-дянкин, — повторил метранпаж. Филипп не знал, что такое «марзан», но не подал вида и не отодвинулся.

«Ну и сахар попался», — подумал он и озадаченно взглянул на метранпажа: хлипкий человек, кулаки бледные. Три таких на один его кулак надо. Очки. Всех очкастых до сих пор Филипп считал рассеянными добряками, а этот... Этот и слушать его не желает и мандат с печатью прочитать не захотел да еще замарал. Филипп, наливаясь злостью, зашел с другого бока. Стрелки типографских ходиков взяли на караул.

— Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это... Ну, вот... воззвание, — трудно выдавил он из себя. — Сделаете к вечеру-то?

Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.

Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их «горелые ухваты». И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В общем, был куда сильнее его.

— Погоди свистеть, — сказал он примирительно. — Разговор у меня сурьезный.

Но свист не прекращался. «Хоть железным будь, разогреет, — решил Филипп. Но и я терпение имею». Он стал ждать.

Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.

Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.