Страница 27 из 88
На углу чуть не столкнулась с Фортунатовым.
— Ба, что за прекрасная незнакомка? — воскликнул он. — Вам явно к лицу, — и он отступил в сторону, любуясь. — Ах, молодость, молодость. Ей всё к лицу.
— Добрый день, Юлий Вениаминович! — торопливо проговорила Вера. Встреча была неприятна ей. Фортунатов стал другим, чем раньше: располнел, говорит глуховато, самодовольно, играя словами.
Вера быстро дошла до Гласисной. За широким Вспольем — горушка. С нее далеко видно. В низине грудятся постройки мастерских. Ветер вытягивает из закоптелой трубы шерстяной жгут дыма, спутывает и бросает его на серые хибарки.
Лалетин ждал ее у лаза в заборе, разминая в пальцах ссохшуюся малярную кисть.
— Калашников у нас сегодня выступает. Не знаете такого? — и взглянул испытующе.
— Немного знаю. Старый меньшевик. Председатель Совета в 1905 году.
«Значит, с ним придется сразиться? Оратор опытный».
— Вот, вот, он самый.
Вдоль кривых, худых заборов Лалетин провел ее в черную постройку. Ударил в нос запах гари, машинного масла.
— Тьфу, телепень, наскочил на пень, — споткнулся Василий
Иванович и снизу, из погребного мрака, подал руку.
— Ступайте сюда.
Рука была теплая, в несмывшихся чешуйках краски.
«Да, надо сразиться, — продолжала думать Вера. — Иначе нельзя».
В постройке было не так уж темно, как показалось. Она различила покрытые окаменевшей угольной копотью черные стены.
Вдруг в воздухе, оглушив ее, задрожал вязкий звон железа. Кудлатый с широкой спиной богатырь в холщовой рубахе бил по разбухшему малиновому концу стержня, разбрызгивая искры.
Лалетин потрепал кузнеца по крутому плечу, прокричал в волосатое ухо, чтобы приходил на пустырь. Тот, сверкнув белками глаз, тряхнул головой:
— Приду.
— Глухарь он, — объяснил Василий Иванович. Она не расслышала. В ушах все еще стоял вязкий высокий звук. — Глухарь, говорю, в котле заклепки держит. А там гром, как в аду, вот и оглох. У нас таких глухарями называют.
В поросшей хилыми лютиками низинке собралось человек двенадцать. От них пахло терпко дымом, пресновато — железом. Они сидели на запорошенной серой травке, ждали.
— Все тут собрались, — сказал Лалетин.
Вера обвела взглядом темные, словно подернутые копотью лица.
Вот и осуществилось задуманное в прошлом году. Она выступает перед вятскими рабочими. «Надо, чтобы все было понятно», — заволновавшись, подумала она.
Сорвала стебелек лютика, колечком обвила вокруг пальца.
— Совершилась революция. Царя рабочие и солдаты сбросили и посадили под арест. Новая власть — Временное правительство — держит в руках руль управления уже четыре месяца, а Россия идет по тому же курсу: продолжается война, крестьяне сидят без земли, горожане — без хлеба. Почему получается так? — начала Вера.
Кузнец подсел ближе к ней, загнул черной ладонью ухо. Кивает головой. Значит, слышит. Вера рассказывает о бессмысленной войне, затеянной для обогащения буржуазии, о том, как относятся к ней большевики. Говорит и смотрит на Лалетина. Чернобородое лицо серьезно, в глазах удовлетворенные светлячки.
Закончить она не успела. Прибежал, загребая разлычившимися лаптями пыль, парнишка в такой же, как рабочие, маслянисто-черной рубахе, мигнул Лалетину.
Василий Иванович разгладил бороду.
— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.
Она растерла в ладонях стебелек травы...
— Я думаю, надо пойти, — голос звучит ровно. Она подготовила себя и к выступлению, и к спору.
— Война до победного конца — это высшее проявление патриотизма! — раскатывается под стеклянными сводами механического цеха голос оратора. Это тот самый, что председательствовал на социал-демократическом собрании. Голос трубный, из-под шишковатого лба глаза глядят уверенно.
— Кругло говорит, — проталкиваясь с Верой к деревянному помосту, шепчет Лалетин.
— Прибывшие в запломбированном вагоне большевики и сам Ленин подкуплены агентами Вильгельма! — летят в толпу гулкие слова.
Лалетин морщится.
Потом вдруг напускает на умное лицо простоватое любопытство:
— Я помешаю... Интересуюсь, а как это узнали?
Калашников жевнул твердыми губами, свел к переносице брови и невозмутимо бросил:
— Узнали от людей, которые это видели и доподлинно...
— Даже свидетели есть? Очень занятно, а кто такие?
Оратор кашляет в мясистый кулак. Стоящий рядом с ним сухопарый инженер в фуражке с белым верхом раздраженно щиплет нафабренный ус.
— Всегда у тебя, Лалетин, вопросы. Послушай лучше. Продолжайте, Иван Николаевич.
«Молодец, Василий Иванович, — восторгается Вера. — А здесь, оказывается, о демократии даже не слыхали. Начальник приказал слушать...»
— Американцы дают нам на продолжение войны кредиты, — довольно гудит Калашников.
Василий Иванович теребит цыганскую бороду.
— И ничего не возьмут с нас?
— Ну, как? Проценты, конечно, надо будет выплачивать, — наливаясь кровью, отвечает оратор.
— А много? А платить кто будет? — недоумевающе спрашивает Лалетин.
Калашников хмурит лоб, отвечает нехотя... Велики проценты! Рабочие неодобрительно шумят.
— Тише, тише! — бросаясь к краю платформы, кричит инженер.
— Тут у нас один товарищ желает высказаться, — над самым Вериным ухом рявкает кузнец. — У товарища Калашникова-то все, поди, сказано?
— Подожди, — отмахивается инженер. — Иван Николаевич еще будет говорить.
Уже без прежнего запала, словно идя по тонкому льду, с опаской продолжает Калашников. Вниз спускается под нерешительные аплодисменты.
Теперь ее очередь. Вспомнила берущий за душу, чеканный язык прокламаций. «Надо так!»
Могучие руки кузнеца подсаживают ее на платформу. Тонкая, легкая, она стоит над черной ждущей толпой.
— Война до победного конца — это гибель для страны, голод для народа, — чисто звенит ее голос. — Займы, о которых только что говорил оратор, это кабала. Войну надо кончать!
Инженер топчется на месте, не решаясь прервать ее выступление. Досадливо теребит ус. Склонился к конторщику:
— Кто ее сюда привел? Почему не спросили?
Тот крутит плешивой головой: «Не знаю».
А Вера говорит о том, что заявления о подкупе большевиков и Ленина немцами — грязная сплетня, достойная не политических деятелей, а пупыревских торговок.
Василий Иванович слушает, подмигивая кузнецу: «Как заткнула соловью рот?!»
Тот трясет кудлатой головой: «Заткнула!»
Надтреснуто звучит калашниковский баритон:
— Вот я социал-демократ, пятнадцать лет отдал борьбе за свободу, но я не знаю, доживу ли до социалистической революции. А эта барышня так легко заявляет, что не сегодня завтра будет революция. А я — не знаю!..
Вера напрягается, ловя каждое слово противника.
— Какой же вы тогда социалист, если не знаете?! К чему вы тогда людей ведете?! — бросает она.
У Калашникова дергается веко.
Инженер, потеряв терпение, кричит:
— Человек всю жизнь отдал за революцию, а вы такое ему.
— Это я могу сказать каждому, кто предает интересы рабочего класса, — отвечает она.
Конторщик машет кому-то фуражкой, и вдруг рвет воздух паровозный гудок. Рабочие зажимают уши, что-то кричат. Гудение не смолкает. Кажется, от него дрожит черепная коробка. Но Вера ждет.
— Митинг окончен! Все! — кричит инженер и, сняв фуражку, вытирает мокрый лоб.
Рабочие расходятся неохотно. Не дали дослушать... Василий Иванович, выводя Веру из цеха, щурит черные цыганские глаза, смеется:
— Ловко вы его саданули! Паралич бы не расшиб!
Вера поправляет на ходу платок.
— Без ваших вопросов, Василий Иванович, меня бы стащили, — улыбается она. — Ведь эти соловьи кругло да складно поют!..
— Ну, ладно, ладно, — еще шире улыбается Лалетин, провожая ее к лазу в заборе.