Страница 2 из 88
И вот Петроград, еще не привыкший к своему новому, опростившемуся имени.
Звенели колеса, наполняя трамвай подземным глухим гудом. Вера и Лена, ошеломленные столичной сутолокой и шумом, тряслись на тесной площадке. У Лены глаза были круглые, из-под мятой панамы выбилась прядь волос, мешала смотреть. Но Лена не замечала этого. Наверное, и Вера выглядела так. Из вятской тишины — и сразу в такой круговорот...
Вера не могла понять, что, кроме удивления, вызывает этот нарядный, шумный Петроград. Восхищение? Радость? Нет, нервы притупились. Лязг трамваев, крики, мельканье дворцов, мостов, садов, таких знакомых по открыткам, но выглядевших совсем иначе, чем представляла она, подавляли ее.
Трамвай неожиданно встал, словно налетел на стену. Улицу запрудила толпа манифестантов. Как и в Вятке они шли с хоругвями, портретами царя, нескладно, но неистово пели гимн. Все это пестротой своей напоминало карнавальное шествие.
Трясущийся старичок, поджав губы, стянул с плешивой головы картуз. Господин с моноклем обнажил пробор. Весь вагон подчинился требовательному реву манифестантов:
— Снимай шляпу!
И только один мужчина, молодой, с бархатной полоской усов, не обратил на происходящее никакого внимания.
«Что с ним? Не хочет подчиняться или не слышит?» — подумала Вера, разглядывая его округлое, подернутое загаром лицо. Он смотрел на окружающих со спокойным равнодушием.
Остроносая барынька стукнула кружевным зонтиком о скамейку.
— Снимите шляпу, молодой человек!
В ее голосе были страх и негодование. Но больше, пожалуй, страха.
Молодой человек скользнул рукой в карман пальто, вынул газету и с хрустом развернул ее. Газета была с нерусским названием.
Барынька вскочила.
— Почему он не снимает?!
Усатый опустил газету, со спокойным удивлением взглянул на женщину. Произнес что-то по-французски.
«Француз, не понимает по-нашему, — подумала Вера. — Неужели не может эта барынька догадаться?.. Но ведь можно все-таки и ему понять, что просят снять шляпу».
Барынька расплылась в улыбке.
— Играют наш гимн «Боже, царя храни». Снимите, пожалуйста, шляпу.
Но молодой человек углубился в газету.
— Вы, значит, француз? Как приятно! Жаль, что я не умею по-французски, — схватив его руку, защебетала женщина.
— Мерси, мерси, — холодно ответил молодой человек.
На остановке он вышел, сунув газету в карман. Позднее Лена клялась, что француз подмигнул им. Вера этого не заметила.
Когда трамвай тронулся, он подошел к его запыленному окну и поманил барыньку пальцем. Та преданно прильнула к стеклу.
— Вы старая дура, — явственно донеслось в вагон. Француз говорил на чистейшем русском языке.
Ужаленно подскочив на месте, барынька взвизгнула:
— Остановите! Остановите! Это шпион!
Кондуктор почесал в затылке.
— Где его поймаешь, шпиена... Кронверкский будет следующая.
У Веры учащенно заколотилось сердце. Почему он так сделал? Кто он? Если просто озорник, то он не стал бы рисковать. Нет, тут что-то другое... Что-то другое...
— Как ты думаешь, кто это? — спросила она у Лены.
— Я сразу поняла, что это не француз, — знающе ответила та. — У него слишком русский вид.
Пестрая, стремительная, как карусель на самых быстрых оборотах, жизнь. С утра Вера спешила к себе в медицинский институт, потом бежала к Лене на сельскохозяйственные курсы. И вместе с ней—на оперу в Мариинку или на студенческий вечер слушать артиста Александрийского театра Ходотова.
«Каменщик, каменщик, в фартуке белом...» — когда он читал это стихотворение, у Веры мурашки пробегали по коже.
Однажды ей удалось увидеть самого Шаляпина. Она стояла у подъезда Мариинского театра вместе с длинношеим говорливым студентом Гришей Суровцевым в очереди за билетами.
Шел ленивый осенний дождь. Влажно блестел серый финский гранит. Было в этот вечер тоскливо и холодно. Согревала только надежда достать билеты на концерт.
Неожиданно около очереди остановился рычащий лакированный автомобиль. Из него вышел высокий мужчина в широком пальто.
— На Шаляпина билеты ждете?
Гриша стиснул Верину руку и, немея от восторга, прошептал:
— Это же сам Федор Иванович!
Вера тоже узнала его — высокого, властного кумира театралов. Не слушая восторженного лепета, Шаляпин стремительно прошел к двери и ударил в нее кулаком.
— Откройте же, черт возьми!
Швейцар, торопливо распахнул дверь.
— Впустите их, пусть погреются! — крикнул Шаляпин. Широко взмахнув рукой, пригласил: — Заходите все!
Он тут же уехал. Студенты и курсистки растроганно говорили о шаляпинской душе и широте русского характера.
— Так мог поступить только истинно вятский мужик, — горячо доказывал Гриша.
— Да он вовсе не ваш, а казанский! — выкрикнул из темноты чей-то насмешливый голос. Вера с Гришей принялись доказывать, что Шаляпин только вятский. Они-то уж это точно знают!
И вдруг все эти увлечения показались мелкими, детскими. Все оттеснил куда-то в сторону исписанный от руки печатными буквами листок бумаги. Кто-то положил его в ячейку для писем на букву «З». Он не был никому адресован, и Вера развернула его.
Прочитав, поняла, что люди, о встрече с которыми она мечтала, где-то рядом.
Это было стихотворение, с первого раза запомнившееся ей:
Вера вспомнила: недавно в Петрограде была устроена студенческая манифестация. Злые, жгучие слова, наверное, вылились на бумагу на другой же день после шествия студентов к Зимнему. Но кто написал стихотворение, кто положил его в ящик? Вера прислушивалась: не говорят ли о нем однокурсницы? Нет. Их волновали латынь, голеностопный сустав и шляпки из шелковой соломки.
Все открылось перед ней неожиданно. В анатомичку вошла высокая, удивительно красивая девушка и, плотно прикрыв дверь, сочным, показавшимся Вере каким-то вкусным голосом сказала:
— Курсистки, вы все народ небогатый. Сегодня мы будем говорить о наших нуждах, о кассе взаимопомощи. Приходите!
На собрание зачем-то пожаловали студенты. Они и говорили. Но не о кассе. Один из них, бородатый, с курчавой дикой копной волос, выкрикнул без всякого предисловия:
— В борьбе обретешь ты право свое! Вот наш девиз!
Высокая девушка поморщилась:
— Эсер.
— Социалист-революционер! — с почтением уточнила порывистая желтолицая курсистка в пенсне на серебряной цепочке.
Говорил оратор горячо, быстро размахивая рукой. Ему долго хлопали.
Потом к кафедре стремительно прошел худощавый высокий студент, и Вера вдруг услышала слова из стихотворения: «Наши дни, дни черного позора». Этот с энергичным худым лицом человек говорил страшное: он звал бороться против войны. Ему аплодировало человек пять.
Курсистка в пенсне толкнула Верину соседку острым локтем в спину.
— Тише, милая курсиха. Ладони отобьешь. Это же большевик.
Та рассердилась.
— Ну и пусть. Ведь он правильно говорит!
После этого собрания Веру нестерпимо потянуло к людям, которых она видела там. Издали следила за той, высокой, но стеснялась подойти. Курсистка была, как все, в черном платье с кружевным воротничком, но оно сидело на ней красивее, чем на других. Тяжелые, уложенные на затылке волосы словно закидывали голову. Вот, наверное, такой же была Софья Перовская — решительной, всегда занятой какими-то таинственными делами. В перерыв Вера старалась быть около этой девушки. Наконец та обратила на нее внимание. Под пытливым взглядом ее серых глаз Вера вдруг заволновалась и стала водить пальцем по подоконнику. Сейчас девушка скажет что-то решающее для нее.