Горячее сердце. Повести

Спотыкаясь о сухие комья земли, пядь за пядью, медленно продвигалась Вера следом за жницами. «Только бы не отстать. Неужели я такая слабая, неужели не выдержу! Неужели я слабее Лены? Нет!»

Пепельно-серую бороздчатую землю, непроглядную густерню стеблей — все вдруг залило розовым туманом. Потом голову окутала густая чернота.

Вера очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо водой. Это была Мария.

Вера села. Голова гудела от боли, в ушах стоял глухой лесной шум. Так шумит ветер верхушками деревьев. Уже не на жниве, а в тени рябин, на краю поля лежала она.

«Перенесли», — равнодушно подумала Вера.

Присев к ней, с тревогой заглядывая в лицо, о чем-то говорила Лена, с любопытством смотрела Олюня, кусая золотистую соломинку. Мария подала Вере берестяной бурак с квасом. Когда Вера напилась, она обвязала ей мокрым полотенцем голову, сказала жалостливо:

— Непривычная ты. Отойдет голова, иди, жданая, в деревню, полежи там в пологу. Мы уж тут без тебя...

— Не пойду, — с трудом выдавила из себя Вера.

Опустошенная, сидела она, прислушиваясь к стуку своего сердца, думая о том, что теперь будет презирать себя за слабость. Потом встала и, подобрав серп, побрела к жнущим вдали Лене и Марии. В голове по-прежнему стоял лесной шум, тупо ныла спина, но Вера наклонилась и захватила рукой упругую ржаную прядь. На другой день, несмотря на боль в руках, она снова отправилась в поле.

— Я ведь тоже чуть не упала в обморок, — призналась Лена.

— Нет, ты сильная, — ответила Вера. — Это я — жалкая интеллигентка. Но ты не сомневайся, Лена. Я вытравлю из себя барышню-белоручку!

— Больно уж ты настырна, Васильевна, — похвалила ее Мария в обед, наливая в глиняную чашку варенец.

Было приятно от этой скупой похвалы.

Отстояли знойные палящие дни, когда солнце, красное, сухое, спускалось в дымную от пыли даль. Над истомленной, потрескавшейся землей, над пыльными измученными травами медленно поднялась, словно двигаясь в гору, лохматая, как овчина, туча. Притаился ветер. И вдруг хлынул парной, толстый дождь. Со стрехи он падал витыми, как веревка, струями. Ребятишки, радуясь, бегали по дымящейся теплой земле, по мутным лужам, визжали от восторга. В деревне наступил отдых. Детишек в ясли теперь не носили.

Началось повальное приглашение в гости. Каждая из хозяек считала долгом пригласить Веру и Лену «на лепешки». Сначала это нравилось. Мерзляковские хозяйки умели печь румяные каленые оладьи, которые с деревенской сметаной, тертой земляникой и зеленоватыми солеными рыжиками так и просились в рот. Потом лепешки и шаньги надоели, и девушки ходили в гости только для того, чтобы не обидеть хлебосольных хозяек.

Позвал их к себе и Васюня.

Суетливая мать Васюни, Катерина, хлопотала у печи. Макая куриным пером в плошку, мазала янтарным маслом пышные полнотелые ватрушки и, шепелявя, приговаривала:

— Проходите, проходите, гоштьюшки дорогие. Не побрежгуйте моей штряпней, — и лицемерно сокрушалась, что шаньги получились черны и тверды.

Вера с Леной уже изучили повадки хозяек и, как могли, хвалили стряпню.

Васюне, видимо, не терпелось показать им свои книги. Он топтался на месте, садился за стол и вскакивал. Вообще Законник выглядел в этот день необычно. Волосы, расчесанные на пробор, отливали масляным глянцем. Одет он был в ситцевую горошками новую рубаху, которая топорщилась на спине.

Наконец с обедом было покончено, и они пошли в горницу. Красный, расписанный ромбиками сундук был почти до крышки наполнен книгами. Васюня, млея, открыл его и встал сбоку. Чего тут только не было! Обтрепанные сочинения Данилевского, Даля, книжечки издательства «Донская речь», учебники.

— Вот эту книгу семинарист мне подарил, — показывая учебник греческого языка, сказал он. Потом поднял толстый путеводитель то всем странам мира. — Его у лавочника выпросил. Он завертывал мыло да пряники. В книгу-то пряники! Вот ведь какой!

К книгам Васюня относился благоговейно. На Санка, заглянувшего в горницу, посмотрел так сердито, что тот тут же скрылся.

О каждой книге мог рассказать Законник целую историю.

— «Митрошкино жертвоприношение» когда я читал, так сам ревел. Я бы тоже, как Митрошка, хлеб мужикам роздал, — говорил он.

Васюня наивно верил издаваемым земством книжечкам, в которых рассказывалось о легком пути к изобилию.

— Вот «Петруша-плетенщик». Парень молодой, как я. Артель в деревне собрал, — горячо рассказывал он. — Стали они шляпы из соломы плести и так разбогатели!

— А вы не пробовали шляпы плести? — спросила Вера, глуша усмешку.

— Нет, у нас не выйдет, — убежденно сказал Васюня. — У нас все кто куда глядят. Вот, — вдруг загорелся он, — кабы земли побольше, да не трехполку бы, а семь полей, как в иных державах.

— А как же вы земли побольше получите? — спросила Вера.

— Ну, вот обществом бы всем взять да землю заново и разделить, — сказал он и обвел их спрашивающим взглядом.

— А Тима Складенчик не даст, — возразила Вера.

— Купить.

— А ты говорил, что у него денег и так много, — сказала Вера. — Зачем ему деньги? Ему земля нужна!

— Денег у него много, — вздохнул Васюня. — Нынче весной Яшка Зобов лужок у нас, у деревни, оттяпал. Споил всех мужиков и дал подписать бумагу. И за копейки продали. А уж земли у них по горло. Все черная да сладкая, как солод.

— А ты что?

— Я не пил. Потом писал жалобу-прошение, да где-то застряло. Яшка Тимин теперь имеет на меня зуб. Он, говорят, жалобу мою купил, где надо. А на мельнице у нас Сырчин, хозяин, по лопатке муки с мешка берет. От этих «лопаток» у него амбары трещат, а у Марии да Егорихи хлеба своего до рождества не хватает.

Выговорившись, он помолчал.

— Пока Тима да Сырчин этот будут всем владеть, всегда так будет, — проговорила Вера. — Ты правильно сказал, весь народ должен этим владеть.

— Тима обманывает, становой дерется, поп тоже обирает. Видно, не знает об этом царь, коли так, — проговорил Васюня. — Не знает ведь?

Лена выжидающе смотрела, что скажет Вера. Вера слегка побледнела.

— А ты знаешь, Васюня, сколько у царя десятин земли? Наш царь — первый помещик. Конечно, он Тиму в обиду не даст.

— Ну-у? — удивился Васюня и озадаченно пощелкал пальцами по «Петруше-плетенщику». — А как же тогда?..

Неожиданно скрипнула дверь, и в горницу вошла Катерина.

— Из-за этих шамых книжек, — с осуждением сказала она, — и штаршего моего пошадили, и он штолько уж греха принял. Чего шделал, перед вашим приходом меня опожорил, — и неожиданно всхлипнула.

— Да ладно тебе, — скривился Васюня. — Иди, пеки шаньги.

— А не ладно, вше шкажу! Пушть бы тебя приштыдили, богохула, — вытирая фартуком глаза, заговорила Катерина.

Вера слушала о «богохульстве» Васюни, и он все больше и больше нравился ей. «А ведь ему всего семнадцать лет», — подумала она.

— Когда это было? Перед пашхой, жнать, еждил батюшка, божью милоштыню шобирал...

— У этого нищего хоромы чуть беднее, чем у Тимы, — перебил Васюня.

— Опять жа швое! Молчи! — оборвала его Катерина. — Я чарушу яич наклала и говорю ему: подъедет батюшка, так отдай. А он вышкочил и говорит батюшке-то: «Што, швятой отец, ражве, говорит, мы у тебя жаймовали?» Вот ведь чего ляпнул! А я жашла в ижбу, увидела: чаруша с яйцами на штоле, так и обмерла.

Вытерев фартуком вспотевшее лицо, Катерина так же неожиданно закончила:

— Вы уж поначитайте ему, коштолому, чтобы не богохульничал.

Нетерпеливо тряхнув гривой русых волос, «костолом» сказал:

— Все равно ведь я верить не буду.

Мать всплеснула руками и, расстроенная, ушла в избу.

— Богу-то я уж давно верить перестал, — небрежно объяснил Васюня. — Решил проверить. Замерз в ограде голубь. Я принес его в избу, положил на лавку и думаю: коли есть он, так оживит птичку. Начал молиться. Стою на коленях, а сам поглядываю: не оживет ли голубь? А он лежит, как раньше, не шелохнется. Вот и перестал верить. А в школе ведь я пономарил, закон божий назубок знал. Поэтому и Васюней Законником прозвали.