Страница 23 из 30
И вот тогда, чтобы не смущать Робеспьера, Сен-Жюст поднялся, встал у большого раскрытого окна второго этажа и, повернувшись лицом к дождю, постарался забыть о происходящем за его спиной.
Этот неожиданный ливень был последним утешением для измученного сознания: прохладный воздух свежил голову, временами попадающие на лицо брызги действовали успокаивающе, а монотонный грохот барабанящих по карнизу капель постепенно усыплял, погружая в какое-то неведомое ему сладостное оцепенение.
Он стоял и смотрел в дождь. Он не хотел уже ничего слышать и видеть, кроме вот этих вспышек изломанных молний, которые периодически полностью освещали всю площадь перед парижским муниципалитетом, а вслед за ними доносился и раскатистый треск грома, словно это где-то там, далеко за городом, гремела какая-то битва и непрерывно палили из пушек, – Сен-Жюст уже наблюдал нечто подобное на полях сражений, – а теперь в эту ночь, когда зарядил не на шутку дождь, гром тоже гремел почти беспрерывно. И это сражение стихий почти заглушило для него и неумолчный набат, все время стучавший в виски, и громкие крики гвардейцев снизу с площади, и надоедливую трескотню голосов членов Коммуны, доносившихся до него сзади из зала совещаний, и даже через распахнутую настежь дверь из зала Генерального совета.
О, если бы можно было бы совсем заглушить этот бессмысленный невыносимый говор людей, не понимающих, что уже ничего невозможно сделать, что нужно только спокойно умереть, а не суетиться и не кричать при этом какие-то бесполезные слова…
– Мы направили двух членов Совета на площадь, чтобы они призвали граждан присоединиться к Коммуне, а они уже разошлись. – Еще бы! Они ведь собирались у Ратуши вовсе не для того, чтобы защищать тех, кто так взвинтил максимум! – Да, это же какое-то предательство!…
– Арестовать комитет секции Прав Человека… – Командир отказался послать канониров? Достаточно арестовать командира, а не весь комитет… – Послать для этой цели шесть жандармов с офицером…
– Арестовать надзирателя тюрьмы Лафорс, отказавшегося выдать ключи… – Да, но он же потом их выдал? – Выдал лишь под угрозой…
– Арестовать всех лидеров Конвента… весь Комитет общественного спасения… – Оба Комитета – и общей безопасности тоже… – И закрыть все газеты…- Что же еще?…
– Всем установленным властям принести присягу Коммуне…
– Принести присягу также депутациям всех секций… – И всем командирам секций…- Да, но пока присягу принесли только восемь секций… – И это несмотря на набат… – Даже секция Пик, оплот Неподкупного, не отозвалась на наш призыв…
– Всех впускать и никого не выпускать! – так, кажется? Проследить, как выполняют это распоряжение часовые у входа… – Выпускать только по пропускам, выданным Исполнительным комитетом…
– Где временный командующий Национальной гвардией Жио?… – А как же Анрио? – Он же пьян!… – Передать все полномочия Коффиналю…
– Надо выяснить, наконец, что предпринимает Конвент… – Послать туда людей… – Поздно…
– Давно пора и якобинцам присоединиться к нам, чем присылать свои депутации и выступать друг перед другом с приветственными речами, ведь их там вчера было как-никак целых три тысячи. Если их вооружить, то вместе с нами это была бы внушительная сила…
Он стоял и смотрел сквозь плотные струи воды в ночную темноту спящего города поверх огромных костров Национальной гвардии, и видел в свете иллюминированного фасада Ратуши уже почти совсем пустую Гревскую площадь, брошенные пушки и думал, что эта площадь, чье имя сотни лет ассоциировалось с казнями прежнего королевского режима, станет теперь свидетелем более трагического зрелища – падения последнего оплота Первой Республики Франции – Коммуны. И видя, как на конце улиц, выходящих на площадь, показались отряды Конвента, – ибо чьи отряды это могли еще быть? - и какие-то люди в трехцветных шарфах (он разглядел и это) при свете факелов что-то зачитывали национальным гвардейцам, - Сен-Жюст подумал, что теперь Ратуша действительно напоминает маленький островок в бушующем океане, и скоро волны поглотят его, - «царство разбойников наступает» - вспомнил он слова Робеспьера. Надежда, которая мелькнула у него в самом начале, когда он прибыл в Ратушу, что если восстание и не увенчается полным успехом, то, по крайней мере, Конвент будет вынужден пойти с ними на переговоры, исчезла окончательно. Но он тут же решил про себя, что, наверное, Робеспьер все же прав: это и к лучшему, - компромисса с врагами искать не стоит, - все или ничего! - и если вслед за пошедшим против них Национальным собранием страны от них отвернулся народ, который тем самым осудил их, значит, надо или не согласиться с обманутым народом, или признать свое поражение, - но во всех случаях они уже не увидят ту Совершенную Республику, о которой мечтали, – и если так, то, конечно же, им лучше умереть, потому что жизнь после этого теряет всякий смысл для них…
И все это время, пока Сен-Жюст смотрел в окно Ратуши, он не видел, что происходит у него за спиной. Но он все слышал, хотя и оставался стоять неподвижно, как будто все происходящее никак не касалось его. Так он слышал, как Пейян и член Генерального совета Пари зачитывали составленное ими воззвание к парижскому народу;
и как депутация революционного комитета секции Ратуши высказывалась в поддержку Коммуны «во имя спасения отечества»;
и как выступления Огюстена Робеспьера и Коффиналя, говоривших друг за другом о том, что против них выступил не Национальный конвент, а кучка трусов и предателей, которые и составляли заговоры против свободы на протяжении последних пяти лет, сменила приветственная речь уже второй или третьей по счету депутации Якобинского клуба, призывавшей принять суровые меры против зловредных членов Конвента, разошедшихся по секциям и «смущавших своими речами граждан»;
и как, наконец, канонир секции Бон-Консей Шапен, а затем и сменивший его Пейян попытались высмеять страшный для всех декрет Конвента об объявлении вне закона уклонившихся от ареста депутатов, членов Коммуны и всех граждан, кто присоединится к ним, - и это было роковое мгновение, потому что от этого декрета веяло могилой:
он безумно напугал многих колеблющихся и сделал возможным бегство сторонников Коммуны теперь уже не только с Гревской площади, но и из самой Ратуши. Оба зала быстро пустели, хотя народу еще оставалось еще довольно.
А дождь все шел. И когда уже глубокой ночью в зал совещаний внесли совершенно мокрого Кутона, и Робеспьер радостно бросился обнимать своего соратника, встретив его куда более сердечно, чем Сен-Жюста, а «Аристид Кутон» саркастически прошелся по поводу своей жены, долго не желавшей отпускать его из дому («Ты идешь, чтобы найти свою смерть, а я ответил, что не все равно где найти ее: дома или на посту, и уж лучше на посту!»), Сен-Жюст подумал, что и Жорж и Филипп так и остались ничего не понимающими идеалистами: они могли бы вовсе не приходить в Ратушу, - проку от них не было никакого, и, пожалуй, для них было бы лучше, если бы они свои последние часы все-таки провели дома; и, наоборот, долгое их ожидание, растянувшееся на шесть часов, только тормозило действие Коммуны, - все ждали, когда освобожденные из-под ареста представители народа соберутся вместе, чтобы принять план действий, а между тем чем могли помочь два беглых депутата?
Но они, по крайней мере, попрощались со своими семьями, подумал Сен-Жюст. А ему прощаться не с кем… Мысли вяло шевелились в его все более и более замерзающем мозгу. Ну, вот он и свободен…
Но Филипп Леба, который тоже несколько раз подходил к окну и становился рядом с Сен-Жюстом, вывел его из этого сладостного месмерического оцепенения.
Антуан не сразу понял, что его друг обращается к нему, так же как не слышал и его первых слов, - Леба был от него теперь так же далек, как и Робеспьер, как и любой другой человек, кем бы он ни был; Сен-Жюст, который со странным почти мистическим спокойствием наблюдал за собственной агонией, уже почти весь находился там, в Царстве Теней; и возвращаться в прежний мир, опутанный сетями лжи и порока, было слишком мучительно…