Страница 12 из 13
– Игнорируют, вымогают! Ух!
И вот, оказавшись с Шимоном, он к чему-то придрался, схватил деревянный совок, с помощью которого убирают камеру, и ударил Шимона по голове.
Правда, Шимон подставил руку, о которую совок сломался, но Малышев тут же ударил его по голове обломком. Из рассеченной кожи хлынула кровь, заливая глаза.
Мне пришлось объявить голодовку, требуя отделить заштопанного и перевязанного Шимона от бандита, сотрудничающего с администрацией.
Не знаю, чего больше испугался Линьков: голодовки политического или разоблачения агента.
Сначала меня пытался припугнуть маленький нач. режима с совиной мордочкой садиста – Зайцев.
Когда это не помогло, вызвал сам Линьков в своей пышный кабинет.
После обычных дурацких расспросов (кто, зачем, почему, как и откуда) , Линьков испробовал грозный шантаж. Потом в примирительном тоне поведал, что Малышев уже в карцере, и к Шимону его больше не посадят. Под конец расчувствовался и стал рассказывать, где, когда, что и в каких ситуациях он любил выпить. Линьков был здоровый мужчина с красноватой физиономией, ясно говорившей о его «пристрастии».
– Ну, а что читаете?
– Пастернака.
– Вот скоро должен выйти поэт… (он заглянул в бумажку) Бальтмон… – и побагровел еще сильнее от непосильной демонстрации своей интеллектуальности.
Видимо, неприятные воспоминания Линькова помогли нам соединиться.
И совместными усилиями мы постарались восстановить картину провала. Все стрелки сходились в одну точку: Евгений Мартимонов.
Шимон заметил, что в рукописной редакции первого протокола число 29 «29 июля» выглядело необычно: девятка была явно переправлена с четверки…
Еще более веским, убийственным был следующий факт: уже после первых допросов он продолжал встречаться с людьми (еще не арестованными в то время), о КГБ не говорил ни слова, выспрашивал о делах, а назавтра все это появлялось в очередном протоколе.
Для чего же понадобился им еврей Заславский? Для прикрытия! Даже по протоколам чувствовалось, что, впервые допрошенный действительно 29 июля, он вяло, неохотно и сдержанно подтверждал часть показаний Мартимонова.
В обмен на роль мнимого предателя, его тоже оставили на свободе, осудили условно, как и Мартимонова.
Но этот же последний, как он попал в КГБ? Как ЧК ему так доверяла? Не был ли он провокатором с самого начала?
Нет – решительно отвечали те, кто знал его лучше всех.
24 июля он по собственному зрелому размышлению сам пошел в КГБ и все выложил, чтобы в случае спонтанного провала не пострадала его драгоценная шкура.
И я вспомнил разговор с Мартимоновым за год до ареста.
Повадился ходить к нам один студент, которого мы не приглашали и подозревали в сексотстве.
Мартимонов, которому я сказал, что не знаю, как отвадить незваного гостя, предложил убить его.
– Ты серьезно? – удивился я. – И ты СМОГ БЫ это сделать?
– Разумеется. Что же тут трудного? Ах, совесть… Ну, она, знаешь, спрятана у меня так далеко и глубоко…
Последствия показали: это была не бравада.
17. ПЕРВЫЙ ЭТАП
Пришел праздник – мне удалось нарвать и разбросать по камере немного травы.
– У вас что, троица? – спросил мент.
– Нет, Пятидесятница.
– Все не как у людей! – обиделся мент.
От долгого ожидания мы стали развлекаться экспериментами из области таинственного.
Шла война на истощение в зоне канала. В Иордании начались бои между армией и террористами. По этому случаю мы вывесили в камере плакат в китайско-юмористическом стиле: «10 000 лет жизни королю Хусейну!» Менты, видимо, не понимали, о чем речь, и на всякий случай «не замечали».
В связи с бурными событиями встал вопрос о радио. Мы уже добились права требовать отключения его (это делала специальная центральная диспетчерская). Но если уж отключали – то надолго. Если включали – то же самое. Слишком громоздким и многоступенчатым был живой механизм, с помощью которого где-то в недрах тюрьмы щелкал обыкновенный выключатель. Как это до анекдотизма похоже на социалистическую жизнь вообще! И вот в камере начались дебаты по вопросу о том, включать радио (и тогда терпеть все производственные достижения доярок, сталеваров и частушечников) или же не включать (и тогда не знать абсолютно ничего о происходящем на Ближнем Востоке).
Олег озлобленно твердил, что не позволит надеть себе на уши испанские сапоги.
В качестве компромисса было предложено бросить жребий.
– Но я же заранее знаю, что выиграю! – уверенно твердил Олег.
– Каким образом? Не говори чепухи!
– А вот увидите.
Монеты у нас не было, бросали коробок из-под спичек. Олег выиграл.
– Случайность!
– Нет!
– Повторим?
– Пожалуйста.
Он выиграл снова. Потом рассказал, что еще в детстве научился выигрывать в «орлянку» странным способом: во время падения монеты изо всех сил «внушал» ей, какой стороной шлепнуться. Не всегда получалось, но в течение многих туров смещение вероятности было достаточно надежным, и в целом он всегда выигрывал. Только хитрый Мартимонов раскусил его прием, стал применять его тоже, и с тех пор они играли на равных.
Мы все бросились экспериментировать (не из желания кого-то обыграть, а из бескорыстного интереса к таинственному).
У всех, кроме Шимона, получалось явно. Сначала мы бросали коробку, просто чтобы убедиться в равной вероятности падения на обе стороны. Потом один подбрасывал так, чтобы она переворачивалась в воздухе, а другой изо всех сил «внушал» ей, что она должна упасть этикеткой вверх или наоборот.
Вот какие выводы мы сделали:
1. Смещать вероятность усилием воли можно, но получается это не у всех.
2. Количество «внушающих» не влияет на уровень смещения.
3. Эта работа быстро и сильно изматывает, начинает болеть голова, чувствуешь опустошенность, утомление.
4. Чем ярче и нагляднее в момент падения представляешь в уме желаемый результат, тем он вероятнее осуществится. (У нас доходило до четырех удач из пяти бросков.)
Отсюда следовали головокружительные мысли о судьбе, об истории, которая тоже ведь в значительной степени вероятностный процесс…
Олег рассказывал, как на лабораторной работе усилием воли ускорял или замедлял распад радиоактивного препарата.
И тут грохают ключи в железную дверь:
– Все собирайтесь с вещами!
Этап! Ура! От взращенной коммунистами породы «новых людей» мы уезжаем туда, где находятся такие же, как мы, неподдающиеся…
Надеваю переданные мне женой с воли кирзовые сапоги, фуфайку, застегиваюсь, и в этом новеньком, с иголочки, зековском наряде с удовольствием расхаживаю по камере.
В голове крутится видоизмененный стих раннего Маяковского: «Хорошо, когда в зековский ватник душа от осмотров укутана».
Настроение тревожное, приподнятое. Идем со своими вещами по коридорам. В последний раз…
Какая память о нас останется в этом городе?
О памяти ЧК тоже позаботилась…
Через аппарат распространения слухов население было поставлено в известность о каких-то пьяных оргиях с политическим уклоном, на которых я, оказывается, в голом виде танцевал на столе в присутствии дам. Параллельно, пускался шепоток об «израильских агентах». Кто не клюнет на одно, поверит в другое.
Под окрики конвоя с собаками забираюсь в уже знакомый «воронок», усмехаясь про себя пляскам на столе, о которых мы узнали через короткие свидания, предоставленные перед отъездом. Меня сажают в «стакан» – так зеки называют крохотные изолированные железные боксики внутри воронка. Уголовничков напихивают, как сельдей, в общий кузов. В воронке характерная затхлость многолетних этапов. Пахнет чем-то застоявшимся, селедочно-махорочно-выгребным.
Мое новое обиталище окрестили «стаканом», вероятно, потому, что в нем зек на русских дорогах бьется, как муха в стакане. Впрочем, на этот раз едем недолго, до вокзала. Выгружают у путей.