Страница 30 из 63
Защепа снова улыбнулся, и снова — искренне.
— Не поверите, белье постельное заказал, чтобы вручную мастерица пошила. У меня, знаете ли, была еще до германской, любовница из петербургского света, графиня. Она меня к хорошему белью и приучила.
Впрочем, не о графине я, а о том, что приготовил кровать великолепную, а кому спать в ней придется теперь — неведомо. Интересно, кому теперь мое имущество отойдет?
Он глянул в глаза Позднякову, и было в нем только спокойствие человека, совершившего то, что и хотел совершить.
И Поздняков решился:
— На сегодняшнюю ночь и ближайшее время — вам. Я не буду вас арестовывать, если договоримся. Присматривать будем, а арестовывать — нет. По-моему, контактов и связей у вас нет, Лев Ефимович.
Тому, что его назвали настоящим именем, а не вымышленным, Защепа ничуть не удивился, принял как должное, а вот, обещанием не арестовывать был поражен:
— Как это — не будете? А ну как есть контакты, и я сегодня убегу?
— Тогда — ваша удача, но мнится, что вы сегодня выспитесь наконец-то, генерал, — улыбнулся Поздняков.
Когда вышли на улицу, поинтересовался:
— Скажите честно, не жалеете, что не убежали тогда?
Защепа ответил сразу, и видно было, что вопрос этот он для себя решил давно и бесповоротно.
— Жалел! Что врать-то? Потом успокоился, понял, что Бог меня от беды уберег. А последние лет пять радуюсь, что не убежал, поверьте — радуюсь! Мне, знаете ли, как-то прислали… — Он осекся, потом откашлялся, продолжил: — Прислали газетную вырезку с рассказом Аверченко. Я с ним, между прочим, неплохо был знаком когда-то, и его «Письмо Ленину» читал со смехом и удовольствием. А сейчас, уже после его смерти, прислали из последних его рассказов.
Защепа остановился, раскрыл свой портфель, достал лист бумаги.
— Вот, переписал. Рассказ называется «Трагедия русского писателя». Выдумка, конечно, понимаю, но вы послушайте, как Аверченко своих собратьев передразнивает!
Защепа остановился, надел очки, развернул лист.
— Вот, слушайте, русский писатель в эмиграции отвечает своей жене: «Мало ли что. Начну так: «Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской…» — Постой, разве такая улица есть в Петербурге? — А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности — Невскую улицу». А послушайте-ка, как он заканчивает — «Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен. Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось манжэ. Он, заходишь на Конюшню, сесть на Медведя и поехать в ресторан, где скажишь: — Гарсон, рабинович и одна застегайчик с ухами».
— Ну, Аверченко — писатель. У него свой мир — его работа, — заметил Поздняков.
Защепа поморщился:
— Это вы на ваших занятиях по политграмоте рассказывайте. Это ведь тот самый Аверченко, который над Лениным и большевиками ерничал! Да что я…
Защепа убрал бумагу в портфель.
— В прошлом году был у меня старый мой сослуживец, поручик Саша Лукомский. Три года жил в Харбине. Так он рассказывал, как наши офицеры девиц на панель вытаскивали. Между прочим, таких же беженок, эмигранток из русских семей. Просто хватали и тащили на панель, представляете! Офицеры!
Защепа прошагал несколько шагов, потом повернулся к Позднякову, деланно улыбнулся:
— А вы спрашиваете, хочу ли я туда? Самому-то не смешно? Служил у нас молоденький прапорщик Туркул. Антон, Тонечка. Такой, знаете, скороспелка. В мирное время поступал в военные училища, да никак не получалось. А началась германская, окончил экстренный курс и — в армию. Дослужился до штабс-капитана к октябрю семнадцатого, к вашей, то есть, революции. А потом — в герои, в военачальники. Дослужился до генерала. Потом — после Крыма — эмиграция. И оказался Антоша в Болгарии. Болгары, доложу я вам, к нам, русским, относятся с трепетной любовью. Как-никак, а мы их от турок освободили.
Так вот, поднялся в Болгарии крестьянский бунт. Требовали мужички земли, как всюду. Власти ничего сделать не могут, сами трясутся.
— Это вы мне к чему рассказываете?
— А к тому, что Антоша Туркул со своими дружками это восстание в крови потопил! Восстание, любезный мой непредставившийся собеседник, это толпа мужиков с топорами и вилами, а не красная конница в открытом бою! И не дело офицера — убивать безоружных мужиков!
Защепа махнул рукой:
— Ладно, впрочем. Простите мою несдержанность, но мне никогда еще не приходилось так откровенно говорить с большевиками. Вы ведь большевик?
— Большевик, — улыбнулся Поздняков. — И оплошность свою хочу исправить.
Он протянул руку:
— Поздняков Кирилл Фомич, особоуполномоченный по Туркестану.
— Это вы, получается, вроде чекистского генерал-губернатора? — улыбнулся Защепа, пожимая руку.
— Именно так.
— Не соизволите ли на чашку чая?
— Сейчас — нет. Думаю, Лев Ефимович, вам надо прийти в себя и подумать о нашей встрече. Что касается чая, то я наведаюсь к вам завтра в это же время. Если предложение будет в силе — попьем и чаю.
Защепа задержал руку Позднякова.
Поздняков понял и подтвердил:
— Следить не будем. Мне бы хотелось, чтобы вы сами сделали выбор. Хотя, мне кажется, вы его уже сделали.
Все-таки Питер отличается от других российских городов. Трудно точно сформулировать, в чем именно эти отличия заключаются, но они есть, они почти очевидны, но именно эта неуловимость и делает их настоящими «отличиями».
Корсаков шел по перрону Московского вокзала в толпе таких же, как он, приезжих, и таких же, как шагавших рядом с ним, встречавших.
Плотный паренек, стоявший на перроне, перегородил дорогу. Корсаков попытался обойти его, но тот оставался на пути.
Игорь вспомнил рассказ Ани Дымшиц, напрягся, но в это время заверещал мобильник.
— Игорь Викторович, говорит Рабельник Иван Прокопьевич. Все в порядке, вас встречает мой внук, идите за ним.
Корсаков протянул руку:
— Корсаков.
— Маслов. Я сопровождал деда на похороны Александра Сергеевича, — пояснил паренек.
Рабельника Игорь узнал сразу. Внешне он напоминал великого француза, генерала Шарля де Голля, был высок, жилист, бодр, и даже «р» у него был раскатистый, как у французов!
Корсаков, сел к Рабельнику на заднее сиденье, поздоровался.
— Вы к нам надолго? — поинтересовался тот, пожимая руку, и ясно было, что это не праздное любопытство.
— Посмотрю, как пойдут дела.
— Ясно, — кивнул Рабельник. — Тогда, давайте по порядку. А по порядку, это, извините, начиная с меня. Вчера со мной приключилась некая история.
И, пока выбирались на Суворовский проспект, рассказал о визите «Нины Сергеевны» и ее коллег.
— Вот, после этого я вам и позвонил.
— Простите, Иван Прокопьевич, но почему мне?
— Мне о вас рассказывал Зиновий, и, кроме того, я и сам читал о вашем расследовании «расстрельного дела».
— Вы о Романовых?
— О них. Зиновий хвалил вас как профессионала, а, с другой стороны, повторюсь, я своими глазами видел эффект от ваших выступлений.
Он помялся немного, потом продолжил:
— Поверьте, я переживаю не за себя. Мы с Зямой ровесники, и цепляться за дни просто глупо. Все имеет свои пределы, и жизнь — тоже. Дело глубже и, как бы сказать, сложнее по последствиям. Ну и потом… Зенин советовался со многими, в том числе и со мной, о том, чтобы передать вам некоторые наши материалы, так что я просто хотел вас сориентировать по теме, если можно так выразиться.
Потом повернулся к Корсакову и уточнил:
— Конечно, если вы не против.
Ну, что же, пока все развивалось в выгодном для Корсакова направлении, и на искренность Рабельника надо было ответить такой же искренностью. Иначе с такими людьми нельзя. Не тем лыком они шиты…
— Да, я уже знаю о вашем решении. Не люблю банальности, но вы очень многое делаете для сохранения Истины.