Страница 38 из 47
Он побывал в Нюрнберге, проездил, почитай, месяца два, съездил и подробнейше изучил машину. Сделал записи в тетрадь. Пожелал было выписать из Нюрнберга и механика, чтобы тот у него на месте все устройство бы собрал, отладил и ходу ему дал, но запросили слишком дорого; да за осьмую часть таких денег каждый каретный мастер — хоть свой, а хоть из Петербурга, за осьмую часть таких денег каждый каретный мастер соберет ему канатную дорогу ничуть не хуже любого немца! Не говоря уж о собственных мужиках, которых можно приспособить к делу тоже.
Вместо того, чтобы тратиться на мастера, он купил Анюте красное шёлковое платье — заплатил чуть не столько, сколько просили за всю канатную дорогу. В нескольких местах платье надо было ещё подогнать по фигуре — он купил платье, шитое на жену бургомистра, но жена бургомистра умерла от водяной болезни, как признался портной, умерла, не получив платья, да он, Яков Иванович Охотников, не подвержен суевериям. Платье надо было подогнать по фигуре, но это Анюта справится. Господи, много ли, почитай, шёлковых платьев ужен соседей? Скажите на милость?
Он вышел с коробкою в руках из дома портного на мощеную улицу и воровато огляделся, словно бы кто из воронежских соседей мог его сейчас увидеть за тысячи верст от Воронежа, покупающего платье для крепостной девки, которая вся столько не стоит — безо всякого платья, голышом. Голышом. Голышом. Он там, на улице Нюрнберга, словно бы увидел Анюту голышом, когда она поднимает руки, чтобы распустить уложенные на затылке косы, и густые клоки рыжих волос — таких же, как под складкою живота, становятся видны у неё под мышками… Голова закружилась.
—
I
Ihnen
nicht
wohl
,
Herr
?
Sind
Sie
krank
?
— Его держал за плечо толстый немец в сером камзоле без галунов. —
Hier
um
die
Ecke
wohnt
Doktor
Schimmerstrahl
.
Koe
—
Немец
силой
развернул
его
на
сто
восемьдесят
градусов
. —
Hier entlang. Um die Ecke, da
Sie
![71]
Он дернул плечом, оберегая коробку с платьем, и стукнул ею по длинной деревянной лестнице, которую немец зачем-то держал в руке. Дернул плечом, потому что разобрал всё-таки, что говорит немец. Он, русский дворянин Яков Иванович Охотников — бедный, да, он бедный. Он не может потратить достаточно денег на проклятую немецкую машину, чтобы поставить производство российское, хотя после изготовления ассигнаций у него остается немереное количество конопляной пеньки — сырья, которое станет, небось, получше хвалёного манильского. Он должен снабжать деньгами прежде всего цели политические, а вот после полного устранения политических препятствий к процветанию России можно будет подумать и о промышленном взлете. Хотя он и находится сейчас именно в Нюрнберге, чтобы заранее ознакомиться с делом и обрести необходимые знания. Так поступал и император Пётр Алексеевич. И он, как и сам Пётр Алексеевич, — творец. Он творец, он художник, разрисовывающий полотно государства, он художник, ещё должный вкусить в недалеком будущем полной славы.
Он сколько мог, выпрямился, словно бы надеясь теперь же стать вровень с ростом Петра. Купленный тут же, в Нюрнберге, котелок, придающий росту, давил на виски, как пыточный мокрый ремешок. Башмаки на высоком каблуке уж неделю сжимали пальцы, что, скажи, твой испанский сапожок; русский-то человек в Германии не может вволю ни головы повернуть, ни ступить шагу свободно. Зато в нарушение всех указов можно носить круглые шляпы — так-то!
— Я не понимаю.
Ich
verstehe
nicht
. Тут понимать-то[72] нечего. Нечего мне тебя понимать. И я совершенно здоров. И понимать-то я тебя не хочу. Понял, сосисочник?
Немец пожал плечами, тоже сказал
«
Ich
verstehe
nicht
»
и пошёл себе прочь. Только теперь он догадался, что это — фонарщик. Утро уже наступило, и следовало погасить фонари. Немец на его глазах приставил лестницу к столбу, полез на нее, оттопыривая толстую задницу, словно котяра откормленный полез на дерево за вороньими яйцами; как ещё он держался на лестнице-то, Бог его поймет; немец прилез к фонарю, открыл стекло, достал из кармана железный колпачок и накрыл им горящий фитиль, будто бы нельзя было просто погасить огонёк двумя пальцами, как делают все нормальные люди.
Стал божий свет, когда погасли фонари. Глаза, скажи, открылись у русского человека в неметчине.
Он сплюнул прямо на выметенную мостовую. Третьего дня он осматривал немецкую канатную дорогу, так мастер, стоявший у чекменя, бесперечь сплевывал в специальное цилиндрическое ведро и туда же выбивал сгоревший трубочный табак!
Он вновь сплюнул перед собою, вспоминая виденное.
Машина нестерпимо воняла. Вместо водяного колеса, которое он собирался приспособить к делу, — и немцы согласились, что да, вполне возможно использование водяного колеса и что канатные дороги на водяном колесе гораздо лучше паровых канатных дорог, но что у них в Нюрнберге водяных канатных дорог не производят и что следует ему теперь же ехать в город Кёльн, где самые лучшие водяные канатные дороги — вместо водяного колеса использовалась паровая машина. Топили немцы бурым углем, который-то и производил ужасную вонь и висящую в воздухе серу. Впрочем, запаху добавляла и горячая смола, непрестанно лившаяся на готовый канат, выходящий из вытяжной машины. Чекмень безостановочно посылал на свивальную тележку, взад-вперёд, словно челнок, ездящую по коротким рельсам, безостановочно посылал скручивающиеся нити. Пар висел в воздухе, гремели цепи, передающие от основного вала движение механизмам. Тележка с равными промежутками времени оглушительно стукалась в отбойные станины, чтобы на противоходе также свивать канат. Ему показалось, что он попал в центр сражения, на поле жестокой битвы, где разрываются ядра, раздаются ружейные залпы и крики раненых. Ему стало неприятно и захотелось немедленно уйти. Зачем — странная мысль мелькнула — зачем он ехал сюда? Что, в самом деле, Россия не обойдётся без немецкой канатной дороги? Вили пеньку тысячу лет, смолили русской смолой… Подавил в себе безотчётный страх и глупые мысли, происходящие от страха.
Мастер в кожаном фартуке на голом по пояс теле равнодушно сосал трубочку, время от времени подливая из узконосой лейки масло в ступицы железных колес. Каждый раз, перед тем как подлить масла, он пускал коричневую от табака слюнку в ведро, причём слюна вылетала, словно бы безо всякого его усилия, сама по себе. Так же равнодушно он взглядывал на посетителя, словно бы говоря:
«
Du
ka
mich
mal
»
.[73] Его плоское лицо с круглым, как луковица, носом и прищуренными голубыми глазками почему-то потом до самой смерти вспоминал он — уже через много лет… Так нет же, нет, проклятая немчура!
Он так и вслух произнёс тогда:
—
Нет! Нет!
Управляющий нагнулся к его уху, чтобы прокричать:
—
Hatten Sie geruht, etwas zu sagen, Herr Ochotnikow?
—
Gut
!
— он тоже прокричал тому в ухо. —
Sehr
gut
!
—
Ja! Die beste deutsche Seilerei! Bestes Manilaseil! Nach einer Seilerei mit Wasserad-Antrieb muessen Sie nach Koeln fahren! Koeln am Rhein. Koeln am Rhein!
—
орал
немец
,
в
десятый
раз
,
как
дурачку
маленькому
,
повторяя
уже
сказанное
. —
Fahren Sie nach Koeln,
dort koe
71
Вам нехорошо, господин? Вы больны?… На соседней улице проживает доктор Шиммерстраль. Вы слышите меня? Господин! Доктор Шиммерстраль замечательно лечит ото всех болезней, а бедных принимает совершенно бесплатно. Господин, ведь вы бедный, не правда ли?… Вот сюда. Второй же дом от угла. Идите, идите. Если вы бедны, надо идти к доктору Шиммерстралю. Таков порядок. Идите! (нем.)
72
Не понимаю (нем.).
73
Плевать я на тебя хотел (нем.).