Страница 33 из 47
— Целую ручки ясновельможной пани, Ваше Императорское Высочество, — поляк склонился, и её рука в неснятой перчатке вдруг сама пошла навстречу его губам.
Она знала, что это — поляк князь Адам Чарторыйский, что он принадлежит к одной из лучших польских фамилий, но какое это теперь имело значение, если Польша навсегда перестала существовать? Имело значение, что князь Адам — штаб-офицер Кавалергардского полка, регулярно назначаемый в императорский караул, и она видела его и в свите батюшки Павла Петровича, и в карауле возле кабинета мужа, а прежде — близ особы великой императрицы Екатерины. Офицер охраны.
Сюда, на набережную, князь явился в шляпе и в жёлтой волчьей шубе, какие носят все грубые поляки у себя в имениях, — это было вопиющее нарушение правил; она не входила в мужские дела, но прекрасно знала, что офицерам нельзя показываться в общественных местах иначе, как в форме, и князь, разумеется, должен был надеть шинель и каску, а в определённые дни, например, она, знала, что такой день — четверг, а в определенные дни князь должен был ещё и прицеплять палаш. Если бы в Гатчине муж или батюшка встретили князя Адама в подобном клоунском виде, тот немедленно был бы взят под караул, именно этого поляк, вероятно, и добивался, но сейчас муж почему-то и бровью не повёл, хотя четверо однополчан князя Адама, точно таких же дворян-кавалергардов, ничем не хуже его, в форме и при оружии шли на пятьдесят саженей позади. Впрочем, те находились на дежурстве, да, на дежурстве. А поляк, видимо, полагал, что если он столь демонстративно покажет, как на него императорский указ не распространяется, в его жизни здесь, в России, наконец-то что-то произойдет. На эшафот метил князь Адам, но — не случилось, нет.
— Целую ручки, — он повторил, желая поцеловать хотя бы одну из двух ручек; нотка недовольства проскользнула в голосе, словно бы даже и русская великая княгиня не могла сейчас не подставить польскому князю руку для поцелуя. Так рука сама пошла, подчиняясь амбициям полячишки, тот поцеловал не защищённую перчаткой кисть, а выше — запястье, чёрная его прядочка упала ей на руку, щекоча, и её всю вдруг передёрнуло от этого поцелуя, как передёргивало прежде от поцелуев Амалии; ничего не сказала, хотя требовалось, конечно же, произнести некую светскую формулу, но ничего не сказала, кровь бросилась ей в лицо; мужнин голос донёсся как сквозь вату:
—
Я рад нашей встрече, князь. — Это-то муж на набережной говорил буквально каждому встречному, с любым из встречных, кто бы тот ни был, ни за что не желая говорить по-французски, якобинская Франция тогда оказалась не в чести. — Как вам Петербург? — а вот это уже был вариант для гостей. Вопрос, правда, прозвучал несколько странно, если учесть, что поляк жил в Петербурге уже несколько лет и вряд ли мог похвастаться свежестью впечатлений. Но умный поляк отвечал по сути.
—
О, Ваше Императорское Высочество, — глядел прямо в глаза своими круглыми темными глазами, и можно было вообразить, что поляк и на самом деле именно так и думает. — Ваше Императорское Высочество, Петербург прекрасен, но если бы не Ваше Императорское Высочество, жизнь в
Петербурге казалась бы мне совершенно невыносимой. Если бы не Ваши Высочества… Если б не Вы и не Великая Княгиня Елизавета Алексеевна. — Он поклонился ей, и рука нечувствительно дрогнула, словно бы сама желая вытянуться вперёд под новый его поцелуй.
—
Ну, полно, полно. Мы видимся так редко.
Она уже пришла в себя и чуть не засмеялась:
муж и Чарторыйский виделись, как правило, только когда Чарторыйский заступал на дежурство. Впрочем, бывали и, скажем, музыкальные вечера, на которые поляк, будучи не по статусу своему в России, но по рождению званым, являлся в мундире, но там он только кланялся и сам не подходил, а если муж вступал с ним в разговор, то уж наверняка уже спросил его, как ему Петербург — город его заточения в России. Но муж продолжал, и улыбка примёрзла к её губам; так, с затверженной улыбкой, она потом и подала вновь руку для прощания, потому что муж проговорил:
—
Весной, вы знаете, князь, двор переезжает в Таврический дворец…
—
Je sais que Sa Mageste desire vivre a l'intimite, seulement parmi ses proches
.[58] —
Князь
не
выдержал
пытки
русской
речью
.
—
Да, так что ж с того? — муж продолжал говорить по-русски, вынуждая поляка делать ужасные ударения; если б она была русской, она давно уже смеялась бы до слёз. Но бестактность, только что допущенная перешедшим на французский кавалергардом в шубе, как и вопиющее нарушение формы одежды, тоже остались не замечены. Муж явно благоволил к поляку:
—
Вы любите гулять, я полагаю? Не правда ли? Приезжайте ко мне в Таврический, мне хочется показать вам сад. Погуляем по саду. Как только снег сойдёт. Там чудесный сад. Как только сойдет снег, я пошлю за вами. И я, и великая княгиня… Не правда ли, мой друг?
—
Да, — сказала, — да. — Кажется, именно тогда муж увидел и понял; она не могла высказать ничего, только взгляды могли говорить. Избавление от Амалии, избавление и побег — этот притворяющийся неотесанным полячишко оказался самым умным и тонким человеком в её жизни.
— Да… — муж тоже быстро взглянул искоса: поляк вполне годился. — И я, и великая княгиня… Разумеется. Я пошлю.
Как сумела столь быстро наступить весна в этом году? Она не увидела ледохода — не очень хорошо себя чувствовала, лежала под одеялом в натопленной спальне, пила омерзительные капли доктора Виллие, и шороха сталкивающихся друг с другом льдин не слышала, в ушах шумело от простуды, и ей представлялось, будто она действительно слышит, как лёд шумит. Но одно — зелень в этом году необыкновенно быстро пошла в рост; она сделалась больною в зиму, а выздоровела чуть ли не в лето, потому что уже ярко-изумрудной становилась поляна перед дворцом, нежной, ещё прозрачною зеленью покрылись берёзы и тополя на берегу реки, видимые ею из окна. Природа словно бы наверстывала то, что упустила за зиму, и люди, по всей видимости, тоже старались наверстать упущенное зимой.
Она так и стояла у окна, когда доложили о князе Чарторыйском. Она удивилась, знаком отпустила всех — нет, всех, всех, решительно всех; удивилась, она удивилась; приказала принять, хотя могла бы, пользуясь однажды усвоенным навыком, перелететь на восемь месяцев вперёд, а оттуда возвратиться к своему окну хотя бы десять минут спустя появления князя Адама в её покоях — странного появления; князь должен был явиться к мужу, к мужу. Она уже покраснела и дышать стала тяжело и часто, как всегда дышала в минуты волнения. Он вошёл в только что введённом для кавалергардов чёрном мундире, треуголку держал на отлете; как грач, сам чёрный и чёрный мундир; чёрная прядочка дернулась, когда он со стуком свел каблуки и согнул голову в поклоне, уголок рта дернулся вместе с прядочкой, словно бы князь лежал в падучей.
— Ваше Императорское Высочество.
Не дожидаясь других слов, протянула руку для поцелуя. Князь взглянул ей в глаза и сразу же был чрезвычайно дерзок. Сразу же. Так только её можно было взять, как когда-то взяла её Амалия — сразу. Это было государственное преступление, покушение на члена императорской фамилии, покушение: князь сразу же пригнул ее, повернул к себе спиною и сзади вонзил горячий кинжал ей под живот, оба они задохнулись — она от боли и нестерпимого чувства счастья, а он от поразившего его откровения. Она закусила манжету на только что поцелованной нежданным гостем руке, чтобы не закричать, во рту остался вкус шерсти. Через несколько минут князь встал пред нею на колени, а она вынуждена была, шатаясь, вернуться из спальни в библиотеку и сесть в кресла — ноги не держали ее, ни ноги, ни руки не слушались её сейчас. Кровь, когда князь ударил её кинжалом, кровь хлынула потоком, и теперь она сидела на совершенно мокром платье; стекало по нижним юбкам и подолу — странно, что она не испытывала неприязни от мокрого, только тепло и лёгкость, только лёгкость и тепло. На юбках кровь легла алыми, яркими пятнами, а на синем подоле платья — бурыми и тёмными, словно бы мясная подлива, пролитая за обедом. Она не помнила, что она говорила несколько минут назад. «Зови меня Лулу», — так, кажется, она говорила. Смятение оказалось чрезвычайно велико, потеря девственности будущей императрицею, состоящей уже несколько лет в законном браке с сыном наследника престола, произошла так, словно бы она была горничной, обесчещенной лакеем, или скотницей, поваленной на солому конюхом, потеря девственности девушкой императорской фамилии ничем, получается, не отличалась от потери девственности девушкой любого сословия.
58
Я знаю, что Её Величество желает жить уединенно, только среди своих (франц.).