Страница 49 из 51
Его созревание пришлось на те годы, когда рязанский золотоволосый гений в удалом отчаянии восклицал: «Друзья, друзья! Какой раскол в стране…» Этот раскол, разделивший Российское государство — нет, даже не надвое, на многие несовместные меж собою части, раскол, сделавший смертными врагами людей, которые росли на одной земле, любили ее больше жизни, говорили на одном языке, этот раскол был увиден Сергеем Марковым в самые юные его годы, увиден в жестоком многоцветье, услышан в горестном многозвучии — так, как видится мир только на заре бытия, свежим взором, запоминающим все.
…Тринадцатилетний подросток, потомок бедных дворян, разночинцев и казаков, идет служить новой власти. Не в том только дело, что, повторяю, не всегда волен был тогда (да и когда?) человек делать свой выбор социальный, да и куда, как говорится, податься было голодному сироте, как не к тем, кто стал властью; но юный Сергей Марков, как и многие его сверстники, встал на сторону революционного режима потому, что поверил в идеалы революции. Их тоже тогда, как и сейчас, толковали по-разному: для костромского уроженца они были идеалами возрождения отечества. Тем более что люди, протянувшие ему руку помощи в чужом для него Акмолинске, были по натуре добрыми и великодушными — такими они и запечатлены как в его прозе и стихах, так и в его поздних мемуарах… Он служит сначала в уездном продовольственном комитете, потом в прокуратуре (взят туда за каллиграфический почерк, уволен за писание стихов…) и, наконец, становится в пятнадцать лет корреспондентом акмолинской газеты «Красный вестник». Начинается жизнь пишущего человека…
Юноша уже был свидетелем множества кошмаров и ужасов, сопровождавших братоубийственную войну. Теперь ему приходится присутствовать но допросах пленных — басмачей, бывших белых, контрабандистов и просто бандитов. Потом начались поездки по аулам и казачьим станицам, продразверстка, хлебные обозы. Перестрелки, даже плен в лагере белых повстанцев, откуда он чудом спасся… Но не одну кроваво-жестокую изнанку бытия увидел в те годы юный Сергей Марков. Он увидел и красоту многоликой Азии, волшебство ее степей и гор, он прочувствовал, понял и сердцем принял прихотливую поэзию быта и труда восточных народов и племен, проник в музыку их наречий. Он узнал многих людей, словно из гранита высеченных, крепких, с неистощимым жизнелюбием, — и даже те из них, что принадлежали, как тогда говорилось, «к старому миру», дарили ему то доброе, что было в их душах, в их опыте воинов, степняков и горцев… И он увидел действительно пробуждающийся Восток — и стал участником этого обновления.
В 1920–1924 годах Сергей Марков становится землепроходцем. Как журналист, как участник нескольких экспедиций и в иных качествах, он объездил (на коне, на верблюде, на арбе) и исходил практически всю Среднюю Азию. И это было начало большой исследовательской работы этнографа, историка, знатока почв и руд. Он начал ощущать «евразийство» — своеобразие судеб народов, что издревле жили меж Востоком и Западом; он вникал в древнейшие пласты цивилизации, буквально скрытые в земле, в праисторию, вживался в культуру иноязычных этносов, в их мифы, религии, верования и поверья. И все это запечатлевалось его пером — журналиста-репортера, сочинителя горячей и терпкой, остросюжетной новеллистики, пером поэта. В первой половине двадцатых годов в казахстанских и западносибирских органах прессы им было напечатано несколько сотен корреспонденций, очерков, заметок, фельетонов, рассказов и стихотворений…
Так писал восемнадцатилетний Сергей Марков в стихотворении «Горячий ветер» — первом из напечатанных в Москве, в 1924 году.
…Вот, кстати, еще один пример переклички звеньев в «волшебной цепи»: в столице, куда юный акмолинский репортер приехал ненадолго, впервые, на свой страх и риск, он заходит в редакцию журнала «Красная нива» и — встречает своего земляка, костромского уроженца Ивана Касаткина, очень известного в те времена (да и в ноши дни зря столь редко издаваемого) прозаика, автора суровых и светлых повестей о северной дореволюционной деревне. Почему в этот журнал? да потому, что — «Нива», пусть «красная», ведь в детстве своем именно из той, старой «Нивы» Сергей Марков черпал первые свои знания литературы и истории… А опытный литератор Касаткин, редактор журнала, был изумлен, когда перед ним появился дочерна загорелый и обветренный русоволосый юноша — сын его давнего знакомца — землемера, но и обрадован он был не менее, прочитав его талантливые стихи.
Казахстанский костромич не смог в тот приезд повидать Есенина, — ради чего, собственно, он прежде всего и направлялся в Москву. Но услышал добрые слова о своих стихах от Сергея Городецкого, от других друзей своего любимого поэта. И еще — в столь знаменитом о ту пору «Доме Герцена» (вспомните булгаковский «Дом Грибоедова») он встретил Александра Грина. К слову сказать (об этом Марков с горечью поминал не раз), мало кто из русских художников слова так опошлен и извращен в новые времена, как этот философ и страдалец, как этот вятский правдоискатель: его глубокие и многозначные творения, полные вымысла, но рожденные самой прочной реальностью, низведены до уровня расхожей «розовой» псевдоромантики слащавыми новоявленными «толкователями», кабинетными воспевателями «алых парусов»…
В середине двадцатых годов «звезда скитальчества» светила юному костромичу, обжившемуся на Востоке, добрым светом. Он становится известным и в Омске, и в Новосибирске — тогдашних крупных центрах печати. Вначале Сергея Маркова приглашают работать корреспондентом в омскую газету, а потом — в Новосибирск, где он сотрудничает и в газете «Советская Сибирь», и в только что созданном тогда журнале «Сибирские огни». Он становится дружен со многими известными в ту пору (а ныне, к несчастью, либо полузабытыми, либо весьма немногим читателям знакомыми), талантливыми поэтами и прозаиками российской Азии: с «королем поэтов» Антоном Сорокиным, с автором одного из самых популярных в те годы романов «Два мира» Владимиром Зазубриным, — недавно журнал «Наш современник» напечатал его повесть «Щепка», шестьдесят лет пролежавшую в архивах «компетентных органов». Среди друзей молодого журналиста — один из ведущих ученых тех лет в области минералогии (и оригинальнейший поэт) Петр Драверт, бывший подпольщик-журналист Иван Ерошин… Большинство из этих людей в тридцатые годы были репрессированы… И, конечно же, нельзя не упомянуть здесь дружбу, длившуюся до конца жизни обоих друзей — с Леонидом Мартыновым. «Огнелюбы» — так звали молодых писателей и журналистов, группировавшихся вокруг «Сибирских огней»…
Впрочем, о той поре лучше прочитать у самого Маркова, вернуться хотя бы к первым страницам его «Тибетской завесы». Вспомним, он пишет: «Это было удивительное время, когда я своими глазами видел китайских маршалов… знаменитых этнографов Штернберга, Тана Богораза». К сему надо добавить, что своими глазами молодой писатель видел тогда и высших тибетских лам, и шаманов в самых глухих уголках Алтая и Якутии, и раскольников в дальних таежных селах; он заводит дружбу с исследователем Тунгусского метеорита Л. Куликом, с авиаторами Новосибирска, совершает с ними полеты… Путешествия, поездки, геологические экспедиции… Он идет по следам русских землепроходцев былого времени, осваивавших Сибирь и стремившихся дальше, к берегам Америки; он работает в архивах сибирских городов. И все это тоже стало многими истоками как «Обманутых скитальцев», так и других книг Сергея Маркова.
А затем начались горчайшие и в прямом смысле опасные для жизни бои «огнелюбов», хотя проходили они не в степи и не в таежных урочищах. В литературно-общественной жизни Западной Сибири стали в 1928 году хозяйничать силы, чуждые российской культуре в целом, да и тем же самым октябрьским идеалам враждебные, хотя и прикрывались они броскими «р-революционными» фразами. В своих воспоминаниях Сергей Марков называл эти силы троцкистско-сионистскими — а уж он-то, знавший и цену таким определениям, и сущность историко-политической подоплеки антироссийских международных кругов, подобные слова на ветер не бросал. Беда же была в том, что главари этих «людишек» (автор же этой книги звал их до конца своих дней «курсами», по фамилии А. Курса, идеолога новосибирских троцкистов) были у власти и в крайкоме ГПУ Западной Сибири, и в крайкоме партии, — и их призывы, звучавшие с дискуссионных трибун в конце 1928 года — призывы расстреливать «врагов революционной идейности» звучали отнюдь не метафорически: в те жесткие времена они, как мы сегодня знаем, быстро оборачивались явью. А среди «врагов» числился и С. Марков, и В. Зазубрин, и другие «огнелюбы». Впрочем, единоверцы «людишек» в Москве клеймили в те годы Шолохова как «белогвардейца», Есенина как «кулацкого поэта». «Огнелюбам» пришлось в буквальном смысле слова нелегально бежать из Новосибирска, хотя и это не спасло впоследствии многих из них от расправы…