Страница 37 из 51
— Стой здесь! — коротко говорит человеку солдат. — Тебе недолго осталось ждать.
В большой комнате появляется комендант, капитан фон Юльке. Он чем-то возбужден. Монокль то и дело выскакивает из его глаза. Комендант отдает вполголоса какое-то приказание унтер-офицеру. Тот быстро уходит.
Стуча сапогами, в комнату входят двое солдат, щипавших кур на крыльце. Они на ходу вытирают руки о передники. Отбивая шаг, солдаты подходят к капитану и вытягиваются в струнку.
— Взять! — говорит им капитан, указывая на человека с окровавленным лицом. Солдаты молча откидывают передники и вынимают из ножен широкие тесаки. Они проводят окровавленного человека мимо собравшихся в зале. Маклай наблюдает эту сцену. Видно, как дергается его левая щека.
— Знай, французская свинья, что попал в руки к Гушке, — говорит высокий солдат в переднике бледному человеку. — А Гушке — это…
Шум в дверях. Расталкивая собравшихся и уже выстроившихся в очередь, к столу коменданта пробирается неправдоподобно толстый человек в мокрой от дождя одежде. Пот и капли воды струятся по его лицу.
— Я буду жаловаться! — свирепо вращая заплывшими глазами, кричит толстяк. — Лумбахская дева достойна внимания истинных германцев. А меня… меня высаживают из каждого дилижанса под предлогом, что я занимаю много места, а омнибусы переполнены. Так я никогда не попаду в Париж. Разве я виноват, что поезда не ходят. Я — солдат германской науки. Я хочу вступить в Париж вместе с войсками.
Комендант несколько озадачен.
— Позвольте… позвольте… что за Лумбахская дева? — спрашивает он у толстяка.
Толстяк блаженно закрывает глаза.
— О! — говорит он.— Я член Мюнхенского археологического общества, доктор медицины и член Баварского клуба полновесных германцев Карл Берхгаузен, открыл в древнетевтонских могильниках останки Лумбахской девы… Это — идеал чисто германской красоты.
Толстяк тяжело переводит дух.
— Венера Милосская, эта безрукая кукла в Лувре — ничто перед моей девой. У Венеры, кстати сказать, одна нога короче другой. Я пытался это доказать, и проклятые французишки дважды высылали меня из Парижа. Кощунство — говорили они.
— Это сумасшедший? — наклоняясь к Фишеру, спрашивает Маклай.
— О , нет, коллега, — отвечает Фишер. — Чисто тевтонская наука еще молода. Ее деятелям свойствен романтизм…
— Понимаю! — кивает головой Маклай. Страдальческая усмешка появляется на его лице.
— Но теперь меня ничто не остановит! — кричит толстяк. — Я солдат науки. На пушке, на лафете, на лазаретной повозке, а я вступлю в Париж! Уф-ф, — толстяк отдувается. — Из-за этих проклятых омнибусов я иду пешком от самого Оффенбурга. Я худею, и меня могут исключить из Клуба полновесных германцев… Негодяи французы! Они подкупили Рудольфа Вирхова, и тот публично заявил, что моя дева — вовсе не дева, а останки древнегерманского кретина. Вот где кощунство!
— Успокойтесь, доктор Берхгаузен, — учтиво говорит капитан. — Присядьте. Мы разберемся с вашей девой. Следующий!
Немец в тирольской шляпе боком подходит к коменданту. Офицер читает бумаги и качает головой.
— Как жаль, — говорит комендант. Он подводит немца к ближнему окну, предлагая жестом взглянуть на открывающийся вид. Клубы черного дыма поднимаются к небу. — Вот он, Страсбург, — говорит он. — Вы, конечно, можете следовать туда… Я дам вам бумагу. Но я должен вас огорчить. Вот Кельский мост. Страсбург долго нас будет помнить. Так вот, библиотека города Страсбурга, которая вас интересует, сгорела. Вы опоздали.
— Вот так и с Лувром может получиться. Мне нужно спешить, — кричит толстяк.
— Как приятно, — говорит Фишер. — Здесь столько людей науки! Коллега, — обращается он к немцу в тирольской шляпе, — над какой темой вы хотели работать в Страсбурге?
— Темой? — Немец в шляпе недоуменно смотрит на Фишера. — Мне было приказано конфисковать библиотеку и вывезти ее в Берлин. Господин капитан, я все же поеду в Страсбург. Может быть, там еще уцелел какой-нибудь музей…
Направляясь к выходу, немец в тирольской шляпе задерживается возле Маклая.
— Приношу извинения за причиненное беспокойство… Мы, люди науки… — Немец понижает голос: — Советую вам не упускать случая. Просите у коменданта голову французского лазутчика, которого сейчас вздернут. Череп француза, набитый ложными или поверхностными идеями! Какая находка для подлинного антрополога. Желаю удачи…
Немец, хрипло смеясь, идет к дверям.
— Теперь я вижу, — тихо говорит Маклай доктору Фишеру, — что немецкая наука и прусская казарма слиты воедино…
— Что? — Фишер, видимо, плохо понял сказанное. — Да, господин Маклай, война внесла свежую струю в немецкую науку.
— О, моя Лумбахская дева! — стонет толстяк, растирая рукой свои икры. В другой руке он держит какую-то бумажку, наклеенную на картон. Он долго рассматривает ее и наконец прячет в глубокий карман.
Смуглый пожилой человек во всем черном, с плоским блестящим портфелем под мышкой, окруженный толпой секретарей, входит в комнату немецкого коменданта.
— Господин Блейхрейдер! — громко возглашает секретарь.
Вновь прибывший даже не удостаивает коменданта своим вниманием. К офицеру подходит один из секретарей, держа в руках бумаги приезжего и его свиты.
— Боже мой… Какая встреча! — быстро говорит Маклаю доктор Фишер. — Иногда лица отнюдь не германского происхождения могут быть не только полезны, но и преданны тевтонской идее. Герсон Блейхрейдер — личный банкир Бисмарка, финансовый советник правительства, глава крупнейшего банка. И какой вкус, какое чутье! Я знаю его по Балканам шестидесятых годов, где мы решали дунайскую проблему. Как он встретил мою монографию о попугаях, книгу о Золотом береге… Истинные меценаты понимают нас, кабинетных ученых.
Блейхрейдер, узнав Фишера, властным знаком подзывает его к себе.
Оставшись один, Маклай рассматривает стены комнаты. Взгляд его останавливается на большой карте Европы. Он видит черные стрелы, наспех нарисованные на карте. Они концами своими направлены на Страсбург и Париж.
Блейхрейдер и Фишер стоят у окна и негромко беседуют. Шуба банкира расстегнута, на его груди виден прусский орден Красного Орла.
— Судьба Франции решена, — говорит Блейхрейдер. — В моем портфеле лежит свежая депеша. Альфонс Ротшильд на Laffit ждет моего появления. Господин Фишер, нам нужны талантливые люди. Мы, политики, и, финансисты, будем душить Францию контрибуцией. А роль людей науки? Французы будут вопить на весь мир. Кому, как не вам, говорить о неполноценности французов как нации? Вам известен пресловутый антрополог Поль Брока. Он претендует на титул создателя науки о человеке. Он мог бы быть полезен нам. Вы понимаете меня?
Блейхрейдер сжимает правую руку в кулак.
— Если я буду покупать Брока́ — он пошлет меня к черту, — продолжает банкир. — Покупать будете его вы, Фишер. Сколько нужно для того, чтобы француз сам стал говорить о превосходстве германской расы, о белокуром победителе? Подумайте.
Блейхрейдер погружается в раздумье.
— Господин советник! — Фишер задыхается от волнения. — А моя старая мечта, моя лазурная Океания, Новая Гвинея — солнечный миф Германии! Страна Офир царя Соломона. Я взываю к исполинским образам Библии… Поймите наконец меня. Помните, мы говорили…
Блейхрейдер останавливает Фишера.
Банкир показывает орнитологу перстень. Это — широкое литое кольцо из серебра. В центре перстня — изображение паука, раскинувшего тенета.
— Видите? — говорит банкир. — Вот он, истинный символ труда и терпения! Придет время, и я просто спрошу у вас: сколько нужно? Это время придет. А пока что… мы увидимся с вами в Париже.
Банкир жмет руку Фишеру.
Неправдоподобно толстый немец пробирается к Блейхрейдеру, наступая на ноги окружающим.
— Что вам нужно? — спрашивает его банкир.
— Я доктор Берхгаузен… Моя Лумбахская дева…
— О чередная глупость, придуманная вами, — перебивает его Блейхрейдер. — Я отлично помню вас по неисчислимым просьбам о субсидиях, которыми вы тревожили правительство. Помню по скандалу, который вы учинили на научном конгрессе…