Другая машинистка

Я перевела взгляд с горестного лица Дотти на обеспокоенную физиономию Хелен и сделала вывод, что завидное приглашение получила лишь потому, что другой кандидатуры не нашлось.

После чашки кофе меня по умолчанию сочли на все согласной, поспешно отвели наверх и заставили примерить множество не по мне скроенных платьев с рюшечками. Наконец одно из них удостоилось одобрения Хелен, и мы спустились, я – в ее платье, которое весьма ненадежно сидело на моей тощей, что уж тут скрывать, фигуре, так что пришлось закрепить его тремя стратегически распределенными ленточками из черного атласа. Тот близнец, что молчаливее (пиджак в синюю клетку), – кажется, я научилась отличать Ленни – нехотя попытался сделать комплимент моему платью, но я сочла это оскорбительным, ведь не далее как пятнадцать минут назад близнецам ясно дали понять, что наряды ни в коем случае не мой выбор и не моя заслуга. Однако, соблюдая приличия, я пробормотала в ответ «спасибо». Мы попрощались с Дотти, которая убирала свой «сервиз» и даже не пыталась скрыть обиду и разочарование. Вот мы уже и на улице.

План на вечер: ужин и танцы. Поначалу я с любопытством ожидала ужина, предвкушая настоящий ресторан, в каком никогда не бывала, кипенно-белые скатерти, салфетки, необычайные блюда, каких я никогда не пробовала, устрицы «Рокфеллер». Однако нас повели в обычную забегаловку, которая принадлежала родственнику какого-то приятеля: кавалеры с гордостью сообщили нам, что здесь их кормят с двадцатипроцентной скидкой.

Беседа, с огорчением вынуждена сообщить, почти весь вечер не клеилась. Близнецы оказались из молчаливых – из той разновидности молчаливых людей, чье немногословие сбивает с толку и даже кажется противоестественным. Хелен, любительница играть главную роль, поначалу заполняла паузы своей болтовней, однако, несмотря на репертуар заученных реплик и отработанных акцентов, получаса каменного равнодушия слушателей хватило, чтобы ее запасы иссякли. Нарядилась она в старомодное, довольно-таки аляповатое платье и, потянувшись через стол, случайно угодила в лужицу густой подливы на своей тарелке. По рукаву от локтя до запястья расползлось весьма неаппетитное коричневое пятно. Хелен с величайшим пафосом оплакивала эту трагедию и пыталась намекнуть – более чем прозрачно, могу добавить, – что Бенни, как джентльмен, должен был бы компенсировать ущерб. Бенни то ли не уловил намека, то ли искусно притворился. После ужина мы загрузились в такси и сообщили водителю адрес какого-то танц-холла, куда близнецы, по их словам, получили особое приглашение.

Дансинг, как и ресторан, отнюдь не оправдал моих ожиданий (чересчур оптимистических, как я теперь понимаю). Танцы, пояснили близнецы уже в такси, организованы их клубом. Тут Хелен обернулась ко мне, торжествующе блестя глазами (наконец-то можно похвастаться!), и шепнула:

– Слышишь, Роуз? Они состоят в мужском клубе!

Слова «мужской клуб» торжественно повисли в воздухе. Мне представились роскошные кабинеты, отделанные дубовыми панелями, – такие кабинеты я видела порой сквозь высокие распахнутые окна, прогуливаясь в районе Центрального вокзала. За этими дубовыми кабинетами мне воображались мраморные коридоры, гостиные, устланные толстыми коврами, а хорошо бы и парадный бальный зал, где подают декадентские напитки и кружатся юные пары. Вполне вероятно, что за теми кабинетами с дубовыми панелями все было именно так, как мне представлялось, однако проверить не удалось, ибо мы прибыли в кое-как освещенное кафе возле Бродвея (там, где Бродвей пересекается с Шестой авеню и углубляется в Вест-Сайд). Что же до мужского клуба, он обернулся попросту любительской спортивной лигой со штаб-квартирой в районе Адской кухни.

В кафе на небольшом возвышении расположился оркестр. Состоял он всего из четырех музыкантов, но играли они, надо отдать им должное, с большим усердием, своим рвением отчасти искупая малочисленность. Мы отыскали столик в углу, сели и осмотрелись. С первого взгляда было видно, как искренне и неуклюже устроители вечера старались навести лоск. Кто-то додумался накрыть столы черной клеенкой и воткнуть в дочиста отмытые банки небольшие белые свечи – теперь свечки зажгли, и они ярко горели. Вероятно, тот же затейник развесил вдоль стен длинные полосы цветной крепированной бумаги, и эти ленты сникли под потолком обмякшими гирляндами. В центре танцевали всего две пары – убогий, полузабытый фокстрот. Даже я в своем преждевременном стародевичестве понимала, что этот танец уже выходит из моды. Я обернулась к Хелен проверить, насколько та разочарована, однако на ее лице застыло надменное наслаждение. На миг меня кольнула жалость, но сочувствие к Хелен прошло, точно краткий озноб от вечерней прохлады. Не просидев и минуты за столом, она потребовала, чтобы мы немедленно вышли на танцпол, и мы повиновались.

Вряд ли кого удивит признание, что на танцполе мы с Леонардом представляли из себя неуклюжее посмешище. После трех танцев – напряженного шарканья и оттаптывания друг другу ног – я истекала потом и уже не могла выносить радостные взвизги Хелен и шуточки, которыми она осыпала нас всякий раз, когда вихрь танца выносил ее поближе к нам с Леонардом. Я предложила своему кавалеру вернуться за столик, и он, по-прежнему храня молчание, сурово кивнул, но не попытался сделать вид, будто сильно огорчен. Мы присели за тот же стол в углу. Лишь тогда я заметила увядшую гвоздику в петлице его пиджака. Я что-то пробормотала насчет «красивого» цветка (цветок не был красив, я просто хотела поддержать разговор), а Леонард равнодушно вынул гвоздику из петлицы и протянул мне.

– Ой, нет! – сказала я. – Я вовсе не намекала…

– Берите. К утру все одно засохнет.

– Ладно.

Я взяла цветок, но не смогла придумать, что с ним делать. В волосы не воткнешь (гвоздики же не принято втыкать в волосы, верно?). Повозившись, я ухитрилась засунуть ее за одну из черных атласных лент, которыми был обмотан мой стан.

– Спасибо.

– Пжалста.

«Оркестр» из четырех музыкантов перешел на вальс, и мы полюбовались, как Хелен и Бернард перестраивают под этот ритм свои па. Мясистый лоб Хелен покрылся испариной, румяна ржавыми струйками побежали по щекам, но на лице застыла свирепая решимость: мол, даже не вздумайте намекать, будто я устала. Мы наблюдали, как страсть к танцу переходит в упорство, а затем вновь превращается в подлинный энтузиазм, и Леонард барабанил пальцами по столу. Если у нас с Леонардом и было что-то общее, то ясное сознание: мы всего лишь состоим при Хелен и Бернарде.

– Где вы работаете, Леонард?

– Мы с Бенни служим у Макнаба.

– Вам нравится?

– Намальна.

– Давно вы там работаете?

– Скоро четыре года.

– Понятно.

И так далее. Не стоит пересказывать дословно праздные реплики, которыми Леонард и я обменивались в тот вечер, поскольку, боюсь, в них не было ничего замечательного или оригинального. Похоже, таков дар современности нашему поколению – новый обычай «свиданий», мужчина и женщина сидят в плохо освещенном помещении, натянуто обсуждая всякий вздор. И пусть современное поколение наслаждается этим обычаем, что до меня, – спасибо, не надо.

В ту ночь мы с Хелен обе улеглись спать измученные: она – усердной пляской, а я – интеллектуально, беседой с человеком, которого, будь он еще хоть на градус скучнее, медицинская наука признала бы коматозником. За простынями слышались счастливые вздохи. Разгадать эти вздохи не составляло труда: Хелен нечасто удостаивалась внимания поклонников, а ей до смерти хотелось бури страстей, какая свирепствовала вокруг роковых женщин в рассказах из «Сэтердей Ивнинг Пост». Именно этот раздел газеты она проглатывала с жадностью.

– Спасибо, Роуз, – сонным и довольным голосом пробормотала она.

Хелен была склонна к преувеличенным выражениям чувств, но впервые я услышала от нее слова благодарности. Во второй раз за вечер я слегка смягчилась. В конце концов, девушка ведь всего лишь хочет нравиться, и это я вполне могла понять, даже если ее тянет к таким скучным и неотесанным ухажерам, как Бернард Креншо.