Другая машинистка

Соседка была моей сверстницей – девушка с каштановыми волосами, щекастая, с ямочками под коленками. Звали ее Хелен, и это имя, боюсь, вскружило девице голову: судя по поведению, порой она путала себя с Еленой Троянской. Наверное, нехорошо так говорить. И все же я повидала немало кокеток, но мало кто так красовался, как эта Хелен: вечно крутилась перед зеркалом – и так голову повернет, и эдак, изображая на лице то радость, то восторг. При ее мясистой физиономии выглядело это, словно тесто месят, придавая ему форму пончика или слойки, и гримасничала она не слишком-то убедительно. Сама Хелен ничего такого не говорила, но я подозреваю, что она питала честолюбивую мечту выступать в театре. В ту пору, когда мы жили бок о бок, она работала продавщицей и считала это занятие куда более достойным, чем работа машинистки в полицейском участке. Вот из этого она тайны не делала и частенько норовила меня подбодрить, хоть я и не давала повода.

– Не горюй, Роуз, не вечно же тебе работать в этой дыре. Непременно подвернется что-нибудь получше. Избавишься от мужских костюмов, я помогу тебе подобрать милые вещички, со вкусом. – «Со вкусом» было ее любимое выражение, однако я быстро поняла, что ее вкус существенно отличался от моего.

Когда я въехала в пансион, Хелен уже там жила и, соответственно, занимала лучшую половину комнаты – ту, что подальше от двери. Мне не было надобности проходить через ее полукомнату, и ее укромность не нарушалась, зато телеология понуждала Хелен на пути в спальню или из спальни проходить через мою половину, и она не стеснялась при этом шуметь и частенько оставляла с моей стороны свою обувь и чулки. Я также подозреваю, что она заранее переставила мебель, чтобы все ценные предметы оказались на ее половине. Впрочем, такова человеческая натура. Кто поручится, что я не поступила бы так же, если бы поселилась в пансионе первой?

Так или иначе, всю неделю Хелен изрядно суетилась в ожидании джентльмена, которого собиралась принять у себя в пятницу вечером, а потому, едва я переступила порог, мои размышления о работе и Одалии были прерваны кривляниями Хелен. Разумеется, по пути домой я понятия не имела, сколь заметную роль мне предстоит сыграть на ее свидании. Это запоздалое открытие поджидало меня, словно медвежий капкан, – он захлопнулся, как только я добралась до пансиона.

Домой из участка я ездила на трамвае через Бруклинский мост, а остаток пути проходила пешком. Мимо проносились автомобили, непрерывно завывали клаксоны и урчали двигатели, но я превратила этот путь в разумный ритуал и на ходу перебирала подробности миновавшего дня. В ту пятницу в участке произошли странные, встревожившие меня события. Утром мы составляли протокол показаний, задержанный поначалу казался совершенно трезвым, но, как выяснилось, был в стельку пьян и, возможно, не вполне в здравом уме.

Я вошла в камеру для допросов вместе с лейтенантом-детективом и, как всегда, начала печатать. Сперва все было как обычно: заурядная супружеская ссора, в ход пошел кухонный нож и свершилось убийство – «непредумышленно, по страсти», как выражаются адвокаты на суде. Не то чтобы я часто ходила на заседания, но, да, временами это бывает любопытно, и всякий раз меня удивляла странная последовательность слов «непредумышленно» и «по страсти», как будто «непредумышленно» относится к страсти, а не к самому деянию. В любом случае, история этого человека была мне вполне знакома, и я печатала показания не вслушиваясь, механически.

Но, к нашему удивлению, спустя минут десять задержанный внезапно пустился описывать совсем другое преступление: он-де утопил мужчину в Ист-Ривер. Я подняла глаза, мы с лейтенантом-детективом растерянно переглянулись, и он пожал плечами: мол, что ж, если парень вздумал признаться в двух убийствах, пусть намыливает себе веревку. И, стараясь не напирать, лейтенант перестал расспрашивать подозреваемого о жене и переключился на таинственное утопление. Настойчивая интонация допроса исчезла, лейтенант-детектив будто надавил на тормоз, сбрасывая скорость. Атмосфера ощутимо изменилась: словно беседовали два приятеля, и о делах маловажных, например о погоде. И я инстинктивно поддалась этому настроению, мои пальцы едва касались клавиш стенотипа, я вжалась в стену, как бы оставляя мужчин наедине. Подозреваемый подался ближе к лейтенанту-детективу и перешел на шепот. Это мэр приказал утопить того человека, сказал он. Не убийство, а исполнение задания. Я вновь оглянулась на своего начальника и увидела, как он пытается напустить на себя равнодушный и недоверчивый вид, но едва прозвучало имя мэра Хилана, он вздрогнул и непроизвольно поджал губы.

– Почему же, – спросил лейтенант-детектив снисходительно – мол, он всего лишь мирволит подозреваемому, – почему же мэр приказал вам напасть на этого человека?

– Потому что он – член незримого правительства! – ответил подозреваемый. – Того, подкупленного!

Когда он выкрикнул последнее слово, даже до меня донесся запах самопального виски. Подозреваемый громко икнул. Выражение «незримое правительство», как я поняла, было позаимствовано из неоднозначной речи, в которой мэр Хилан рассуждал о закулисном влиянии на политику Рокфеллера и других богачей.[4] Речь мэра прошла сквозь фильтр выпивки, а то и умственного расстройства, и в этом виде нам довелось выслушать ее ошметки. Лейтенант-детектив попытался овладеть ситуацией и изменить ход допроса, но не успел: подозреваемый разыкался еще громче и пришел в состояние крайнего возбуждения. Он орал во весь голос:

– Это приказ мэра! Я – борец за справедливость. Солдат справедливости, говорю вам!

Тут как раз сержант приоткрыл дверь глянуть, из-за чего такой шум. Завидев сержанта, подозреваемый сорвался со стула и взмахнул рукой, отдавая честь:

– К службе готов, господин мэр, сэр!

Сержант заморгал, в изумлении взирая на салютующего арестанта. Шрам на лбу лейтенанта-детектива пошел волнами, так сильно он нахмурился, пытаясь понять, что же тут происходит. Нам понадобилось несколько минут, чтобы осознать: мы стали свидетелями нелепой путаницы, квипрокво. Подозреваемый вдруг резко крутанулся, его с потрясающей силой вывернуло наизнанку, он рухнул на пол и остался лежать, прижавшись щекой к плитке и вывалив мясистый язык. Камера наполнилась отвратительным запахом дешевого полупереваренного спирта. Сержанта все это отнюдь не позабавило.

– Уберите его отсюда, – только и сказал он и ушел.

Мы посидели в растерянности, потом лейтенант-детектив встряхнулся, вздохнул и поднялся. Он высунулся за дверь и позвал двух помощников унести пьяницу, который уже громко храпел на полу. Я стала прибирать на столе, где стоял стенотип, вынула напрасно потраченную бумагу – вряд ли этот протокол кому-нибудь понадобится. Показания пьяного нельзя представить в качестве свидетельства, тем более когда подозреваемый сам не понимает, что несет. Он валялся как мешок картошки, даже глаз не приоткрыл, когда его подняли и поволокли прочь.

– А я думал, он трезв, – пробормотал лейтенант-детектив, словно обращаясь сам к себе.

– И мне тоже так казалось, – подхватила я. – Ни запашка, и поначалу говорил вполне связно. Оба мы обманулись.

Лейтенант-детектив удивленно оглянулся на меня. У нас уже много месяцев не случалось столь пространных бесед. Он внимательно присмотрелся ко мне, по лицу его медленно расплывалась благодарная улыбка – вроде бы лестная для меня, однако я смутилась и отвернулась. Мы вместе принялись наводить порядок, тщательно обходя рвотные массы в самом центре камеры.

– Он ведь и в самом деле – немного, но есть, – произнес вдруг лейтенант-детектив.

– Кто? Что есть?

– Сержант. Смахивает на мэра Хилана.

Я так и ощетинилась:

– Как некрасиво. Хотя, по правде говоря, меня такое ваше отношение не удивляет. – Голос сорвался на визг. Смутный страх охватил меня. Я побыстрее сложила стопку бумаг и устремилась к двери.

– Разве это оскорбление? – спросил лейтенант, удивленно распахнув глаза.

4

Имеется в виду речь Хилана 1922 г.: мэр Нью-Йорка обвинял Рокфеллера и его корпорацию Standard Oil, а также «узкую группу международных банкиров», поименно не названных, в том, что они влияют на политику американских властей через Федеральную резервную систему.