Царские врата

— Позавчера. Разве забыла? Я ведь говорил.

— Да-да, помню.

— А почему спрашиваешь?

— Так… Нехорошо как-то. Давай завтра вместе съездим?

— Смотря как ты себя будешь чувствовать, — ответил я, радуясь, что она сама решилась навестить отца — сколько времени прошло! Хотя в его состоянии он вряд ли ее узнает. Но мало ли что? Вдруг случится то, что людскому разумению неподвластно? Бывают же чудеса исцеления…

— Вам, Евгения Федоровна, покой нужен, излишние волнения вредны, так что посещение больниц, а равно как и казнь бритвой новомученника в интерьере Лысых Гор я бы на некоторое время отменил, — произнес Заболотный, а вслед за его словами раздался звонок в дверь.

Это пришел шофер Бориса Львовича, я узнал его. В одной руке у него была корзина с фруктами, в другой — тяжелый пакет с различными дефицитными продуктами. Он молча поставил всё это на пол и тотчас же отчалил, выполнив свой гражданский или шоферский долг.

— Кушать подано! — оказал я, перетащив снедь на кухню.

— Если еще раз, даже в шутку, произнесешь эту лакейскую фразу — убью, — мрачно изрекла Женя. — Откуда?

Заболотный начал выкладывать на стол из корзины апельсины, бананы, киви, ананас.

— Вы, Нефёдовы, какие-то прирожденные убийцы, — сказал он. — Чуть что — сразу мочить, резать. А я знаю, кто это прислал.

Я поднял пакет с продуктами и посмотрел на Женю:

— Выбросить?

— Ладно, оставь, — ответила она, — Какая разница?

— Вот это верно, — кивнул Мишаня. — Сейчас мы тебя навитаминизируем. Икорочкой с балыком попотчуем, маслинку скушаешь, крабиков, вот и слабость пройдет, поправляться станешь. Ты нам нужна здоровая, умная, красивая и беспечальная. Да и мы от этой роскоши немного полакомимся, что останется, я из твоей тарелки подберу, мне не зазорно.

— Ну что ты за человек? — спросила Женя.

— Брат твой троюродный. Все мы на земле братья и сестры, одна семья, а в семье, как говорится, не без уродов. Да, пусть я буду уродом, добровольно, тоже крест ведь особенный, его еще попробуй — понеси, согнешься, а балансировка между уродством и красотой также нужна, чтобы перекосов не было. И потом: что-то не больно красота мир спасает, на уродах он держится. Они — на вершине власти. Больше скажу — мутирует человек, когда ползет вверх, всё выше и выше, что в творчестве, что в науке, что в любой другой сфере, даже в церковной. Уродуется от почета и внимания. Хочешь сохранить лик свой светлый — ниже, ниже пригнись, дай себя растоптать уродам, мутантам этим, то есть нам, мне, а мы тебе за это и памятник, и осанну.

Снова позвонили в дверь, на сей раз пришел доктор — пожилой мужчина с академической бородкой и в роговых очках. В отличие от шофера он был более разговорчивым. Представившись, оказал:

— Вы, молодой человек, не выглядите таким уж больным, хотя некоторая одутловатость в лице и синева под глазами указывают на проблему с сердцем. Ревматик?

— Я здоров, недужит моя сестра. Проходите в комнату.

Мне этот доктор понравился, напоминал какого-то персонажа из чеховских пьес. Остались такие еще и в наше время, как ископаемые. Врачи да учителя, самые полезные и стойкие в стране люди. Пока Юрий Петрович занимался сестрой, я топтался в коридоре, а Заболотный названивал кому-то по телефону. Наконец доктор отпустил Женю и позвал в комнату меня. Проходя мимо, сестра коварно ущипнула меня за локоть.

— Обложил со всех сторон, — шепнула она. — Следующим придет тюремщик.

Юрий Петрович выписывал за столом рецепты. На шее болтался фонендоскоп, рядом лежал аппарат для измерения давления.

— Как она? — робко спросил я, присаживаясь на краешек стула.

— Пока ничего определенного сказать не могу, — отозвался доктор. — Нужны анализы, исследования. Я дам направление в клинику. Похоже на гемолитическую анемию. Сейчас она в порядке, но дня три лучше побыть дома, в покое. Никакой работы, никаких нервных нагрузок. Рецидив внезапного повышения температуры возможен, тогда сразу звоните мне. Вот телефон. И пусть попьет капелек, рецепты я выписал. А теперь, молодой человек, давайте послушаем вас. Мой опыт подсказывает, что в семье, где один больной — там и двое.

Пришлось подчиниться.

— Тэк, тэк, тэк!.. — повторял Юрий Петрович, заставляя меня то дышать, то не дышать, колдуя над моей грудкой клеткой. Потом он отложил фонендоскоп и строго произнес: — У вас, дружочек, сильная аритмия сердца. Близко к тахикардии. Когда последний раз обследовались?

— Давно. В детстве.

— Вам бы тоже не мешало в госпиталь недельки на три. А потом в санаторий. Мотор слаб, все-таки ревматик?

Пришлось ему сознаться, что у меня порок сердца после ревмокардита. Юрий Петрович постучал костяшками пальцев по моему лбу.

— Идиот, — мягко сказал он. — Загнуться хочешь?

— Нет, не хочу.

— А так и произойдет, если образ жизни не переменишь.

— Как? Я не курю, не пью.

— Этого мало. Тебе тоже волноваться не следует. Береги сердце. Лучше всего сменить обстановку, жить где-нибудь на природе, в деревне. Уезжай из Москвы, пока не поздно. Это город мертвых.

И сестру забери. Россия велика, устроитесь.

— Я подумаю, — сказал я, понимая, что это сейчас невозможно.

— Ладно, решайте сами, — тяжело вздохнул доктор и встал. — Звоните, если что.

Когда я провожал его до двери, в коридор высунулся Заболотный. Подмигнул мне.

— Доктор, а я как же? — обидчиво спросил он. — Меня-то осматривать будете, до кучи? Чай, заплачено.

Юрий Петрович мельком взглянул на него и ответил:

— Вы, юноша, до ста лет проживете, ежели, правда, не споткнетесь на ровном месте. Засим — прощайте, честь имею.

И он удалился. Мне от слов доктора стало как-то неспокойно на душе. Словно я уже предчувствовал какую-то надвигающуюся трагедию.

— Пойду, сбегаю за лекарствами, — сказал я, поглядев на рецепты. Почерк у Юрия Петровича был такой, что ничего не разберешь.

— Валяй, — кивнул Мишаня. — А я тут до Павла дозвонился.

— Про Женю рассказал, что она больна?

— Нет, зачем? У него своих забот хватает.

«Может и правильно», — подумал я. Пусть будет что будет.

Не стану вмешиваться ни в чьи отношения, мне вредно волноваться, как заявил доктор. Буду наблюдать за всеми издалека. Как часовой с вышки. Я усмехнулся, зная, что это все равно невыполнимо. Я создан таким, что мне суждено всегда путаться у всех под ногами, как бестолковому щенку, хочу этого или нет. И взрослой собакой не быть.

— Он тебя часа через полтора будет на Крутицком Подворье ждать, — продолжил Заболотный. — Я-то не смогу поехать, а ты слетай. Думаю, Евгению Федоровну можно одну оставить, ничего страшного не случится. И напомни ему, что в два часа у нас важная встреча с Котюковым.

— Кто такой Котюков? И что мне делать на Крутицком Подворье?

Мишаня снисходительно похлопал меня по плечу.

— Котюков Филипп Данилович — фигура исключительная во всех отношениях, ты его, разумеется, не знаешь, и знать не можешь, поскольку не сидел ни в мордовских, ни в воркутинских лагерях, а что такое «крытая» или «пересыльная» только догадываешься. Но это у него всё в прошлом, три или четыре срока за мочилово, не считая мелких отсидок, пары побегов. А сейчас у Филиппка своя фирма по недвижимости. Авторитетный дядюка, на самом верху связи. В мэрию дверь ногой открывает, но теперь с градоначальником у него вроде бы отношения разладились. Только Котюкова не съесть, пробовали уже — зубы пообломали. Человек жесткий, волевой, решительный, хватка у него дай Бог! И твердо стоит за русские интересы. Не знаю, какой уж там он православный, но поговорить есть о чем. Может быть, и столкуемся. Между прочим, он с нашим атаманом Колдобиным в дружбанах, там в ставке я с ним и познакомился. Упустить такого матерого лося грех, это шанец.

— Ясно. А с Крутицким Подворьем что?

— Там узнаешь, сюрпризец, — буркнул, подмигнув мне, Мишаня. Но, не выдержав, добавил: — Девице одной помощь требуется. А теперь в аптеку беги.