Амурские версты

— Чем ловила, а? — допытывался Михайло, показывая на рыбу.

Рыбаки кивали на левый берег.

— Да нет, — говорил Кузьма, тыча пальцем в грудь Михайлы. — Он твоя спросил: чем ловил?

— Ловил, ловил, — запомнив последнее слово, смеялся гольд и тоже тыкал пальцем в могучую грудь Михайлы.

Разговор не получался, тогда Ряба-Кобыла протянул гостям кисет с табаком. К кисету сразу потянулись руки. Набив длинные трубки, гости уселись на корточки у костра. Прикурив от горевших сучьев, причмокивая губами и прищелкивая языком, они всячески показывали, что русский табак им нравится.

— Так-то оно лучше, а то зарядили: «ловил, ловил», — смеялся Леший.

Повар уже чистил рыбу и заваривал уху. Гости засобирались домой, но солдаты опять усадили их на место, угостили табаком и продержали в лагере до ужина.

За ужином Леший, усевшись рядом с понравившимся ему гольдом, показывал ему, как надо размачивать сухари, и подвигал к гостю сало: ешь, мол, наш солдатский харч.

Провожали рыбаков, когда над рекой уже густо высыпали звезды.

Потом все пошло по давнему, но уже забытому за дорогу, распорядку.

— Выходи строиться! Становись! — зычно прокричал Ряба-Кобыла. — Равняйсь! Тюменцев, убери брюхо. Подравняй носки. Смир-на!

Еще в одном месте дикого амурского берега зазвучала перекличка, а потом желанные для солдата слова: «Разойдись! Отбой!»

На матрасе, набитом свежей, не просохшей еще травой, Михайло Леший растянулся, как на мягкой перине. Он с облегчением подумал, что 14-й батальон и ненавистный ему унтер Кочет остались далеко, по меньшей мере, за тысячу верст от этого места. Можно теперь не прятаться, не ходить с оглядкой. Солдат улыбнулся в темноте, и перед глазами у него поплыли, зарябили амурские волны. Вскоре послышался богатырский храп.

Кузьма Сидоров хотел толкнуть Михайлу, чтобы тот перевернулся на бок и не храпел на всю палатку, но хлопотливый день, работа по устройству лагеря взяли свое, и сон тоже сморил старого солдата.

Дольше других ворочался Игнат Тюменцев. Где-то, как ему казалось совсем недалеко, бедовала Глаша, и не знала она, что все эти дни он плыл все ближе к ней. Может быть, она в этот час тоже не спит и думает о нем. Может, выходит на берег, ожидая сплава, всматривается в сторону заката, ждет… а он вот застрял тут. «Эх, Глаша, Глаша», — вздыхал Игнат.

Капитан Дьяченко, ночевавший в своей каюте на барже, думал о своих близких. Если судьба не вытянет ему новый жребий и придется с батальоном остаться здесь надолго, он на будущее лето вызовет к себе жену и сына. В эту зиму съездить в Иркутск едва ли представится возможность: и далеко, и забот будет много по строительству поста.

По палубе мерно ходил часовой. Звук его шагов то приближался к каюте, то удалялся от нее. Всплескивала, словно кто-то бросал камень, рыба. «Скорей бы подходили остальные роты, — думал капитан. — К зиме надо построиться. Работы край непочатый…»

Уснув с этой мыслью, капитан Дьяченко с нею и проснулся. И с этого первого рассвета на новом месте побежали дни, заполненные с утра до ночи одной заботой: надо строить казармы, чтобы не пришлось зимовать в палатках или землянках, ведь сюда к зиме стянется весь батальон. Для провианта и снаряжения нужны цейхгаузы. Иначе продукты, сплавляемые с огромным трудом из далекого Забайкалья, попадут под дожди, и батальону придется голодать. Не дай бог, повторится то, что солдаты пережили в 1856 году. Дьяченко не давал передышки никому, не щадил и себя.

Дней через пять, когда был срублен венец первой казармы, работу приостановил крик часового:

— На Амуре — шлюпка!

Яков Васильевич, замерявший площадку для второй казармы, сложил аршин и неторопливо пошел к берегу. Он подумал, что опять плывут к ним гольды. Но лодка шла со стороны Амурской протоки и по очертаниям действительно походила на шлюпку, а не на долбленую гольдскую лодку. Часовой протянул ему подзорную трубу, и капитан рассмотрел на борту шлюпки офицера и гребцов-казаков в летних фуражках без козырьков, с красными околышами.

«Курьер в Николаевск, — подумал капитан, — а может быть, к нам».

Минут через двадцать лодка приблизилась. Капитан уже без подзорной трубы узнал Михаила Ивановича Венюкова. Еще не пристав к берегу, Венюков тоже узнал Дьяченко и закричал:

— Яков Васильевич! Плыву за вами вторую неделю. Я чуть-чуть не застал вас в Благовещенске. Прибыл туда через какой-то час после того, как вы ушли вниз.

Выйдя на берег, он пожал руку Дьяченко и, оглядывая лагерь, сказал:

— А я увидел дым ваших костров и обрадовался. Надеялся встретить здесь двух топографов, которых для моей экспедиции обещали прислать из Николаевска. А это, оказывается, ваш лагерь. Может быть, знаете что-нибудь о моих топографах?

— Нет, Михаил Иванович, у нас людей из Николаевска не было. Да и вообще пока никого из цивилизованного мира не бывало. Вы — первый гость. Куда вы намереваетесь теперь плыть?

— Тороплюсь подняться вверх по Уссури, да задержался в пути. Рассказать бы вам, на каком прескверном баркасе и с каким грузом мне пришлось плыть, не поверите! Но баркас и его блеющий и кукарекающий груз я оставил в Благовещенске. Там со своей командой пересел на две лодки — и в путь. Сейчас мои казаки на Уссурийском посту, в самом устье Уссури. Это верст сорок от вас. Надо отправляться дальше, а топографов все нет. Если не прибудут, придется самому составлять карту Уссури. Для одного человека работа почти непосильная, — вздохнул Венюков. — Вы уж, Яков Васильевич, не сочтите за труд, если они появятся, направляйте их не медля ко мне.

Офицеры пошли вдоль берега. Венюков, вспоминая сборы в дорогу, жаловался:

— Будогосский опять разобиделся. Видно, он рассчитывал, что экспедиция на Уссури будет доверена ему, и, узнав о моем назначении, мешал, чем мог. К счастью, составление команды для экспедиции и снабжение ее запасами поручено было Корсакову, лицу, стоящему вне штабных интриг. Однако Будогосский распорядился из довольно значительного запаса топографических инструментов, находившихся в Иркутске, отпустить мне самые дурные. Например, буссоли я получил с размагниченными стрелками и тупыми шпильками. По счастью, я имел инструменты собственные. И с этой стороны маневры моего начальника не достигли цели. Но я дал себе слово: как только окончу Уссурийскую экспедицию, уеду из Восточной Сибири. Какие бы условия службы не пришлось принять после отказа от должности старшего адъютанта штаба!

— Что слышно про переговоры с князем И-шанем? — поинтересовался Дьяченко.

— Сам я под Айгунем во время переговоров не был, — сказал Венюков. — Но слышал, что вся процедура ведется через переводчиков или, точнее и главным образом, через Якова Парфентьевича Шишмарева. Он получает указания от Николая Николаевича, и к нему являются второстепенные китайские чиновники с наставлениями от И-шаня. Но, несмотря на волокиту, дело вроде бы продвигается.

— Посмотрите наш лагерь, — предложил Дьяченко.

— С удовольствием, — согласился Венюков.

Они прошли мимо солдатских палаток, расположенных у подножия холма. Остановились возле солдат, рубивших первую казарму. Яков Васильевич, показывая лагерь, объяснял:

— Лес заготовляем чуть подальше, по берегам вот этой речушки, и по ней же сплавляем. Мне не хочется вырубать лес на ближнем склоне, подле утеса. Раз уж батальон осядет здесь надолго, пусть у нас будет свой парк… Жду остальные роты, они привезут лошадей, приплавят плоты. Будем разбирать их и тоже пускать в дело… А будущее поселение мне видится так. Здесь, на правом фланге, расположится батальон, а на левом, за средней горой, в таком же распадке, — переселенцы. Там тоже впадает в Амур небольшая речушка. Место преотличное. Я на днях обошел все окрестности. Прекрасные леса. Река здесь богата рыбой. Заметили, когда плыли, гнездо орлана? Мы сначала приняли его за орла, а солдаты и сейчас зовут орлом. Он тоже рыбой промышляет. Тут к нам ездят гольды, у них неподалеку стойбище, вот там, где дымок. Привозят столько рыбы, что хватает на всю роту. Расплачиваюсь с ними ситцем. И они, и мы довольны. Жаль, не знаем их языка.