Амурские версты

Так ничем окончился их спор. Но Козловский считал себя правым. Вслед за 13-м батальоном сплавлялись плоты новых переселенцев. На стоянках поручик, стараясь подделаться под простонародный говор, по многу раз задавал казакам один и тот же вопрос: «Отчего вы, казаки, в Амур-то решили плыть?» Переселенцы по-разному отвечали. Одни говорили: «Жребий такой выпал», другие: «Больно уж неохота оборотнем стать. Мы испокон века конные казаки». Оборотнями казаки называли пешее войско, а тех конных казаков, что не соглашались переселяться, начальство угрожало перевести в пешие. Но находились и такие, которые, вроде бы стесняясь, заявляли: «Побывать хочется, где прадеды жили. Новые места посмотреть тянет».

И все-таки заронил искру сомнения в душу офицера Михаил Александрович Бестужев, когда ненароком заметил: «Одними забайкальскими казаками такой огромный край не заселить. Сколько их казаков-то!» Козловский, вспоминая эти слова, спешил успокоить себя: «Нет, нет, государь должен на сей счет распорядиться… Он-то знает, что нельзя заселить Амур только казаками. Уже и так немало заколоченных домов стоит по Аргуни, Ингоде и Шилке». Подумав так, поручик успокаивался и опять мечтательно вглядывался в омытые майским дождем, готовые вот-вот окраситься первой зеленью речные берега. Вглядывался и гадал: «А что откроется вон за той горой?..»

Поручика радовало, когда его роте приказывали послать на берег лодку и поставить там столб, чтобы обозначить место для новой станицы, в добавление к тем, что были заложены в прошлом году. Так, в первый же день плавания по Амуру, Козловский сам ездил застолбить на просторном луговом берегу место для станицы Покровской. Это было недалеко от устья Шилки. Потом поставили столб с надписью: «Станица Амазар». А за новой станицей Игнашиной, где с прошлой осени стояли семь домов, выбрано было поздно вечером место для станицы Сверебеевой, и оставлены там два плота с новоселами.

Между тем первые роты батальона, не задерживаясь, шли вперед и так оторвались от остальных, что уже огни костров на их баржах во время ночного плавания не были видны. Генерал-губернатор спешил. Он намеревался побывать этим летом в Мариинске и Николаевске, затем посетить Сахалин.

И опять, как и в прошлогодний сплав, четвертая рота Козловского оказалась последней. Ей приказано было сопровождать караван переселенческих плотов, наблюдать за высадкой казаков в уже основанных в прошлом году станицах и в местах новых поселений.

Еще на Шилке поручик познакомился с казачьим есаулом Сухотиным. Это он, возвращаясь в 1856 году из тяжелого похода, прошел за два дня сто восемьдесят верст, за что и был произведен в урядники. За отличие в прошлом году Сухотин произведен генерал-губернатором сразу в есаулы, а в этот сплав он отвечал за постройку плотов и барж для казаков, а также за приобретение для переселенцев всех необходимых на новом месте товаров.

Все шло хорошо: и плавание по большой воде, и высадка проходили успешно, но есаул был чем-то постоянно удручен. Даже казаки, провожая его высокую фигуру, своей сухощавостью словно оправдывавшую фамилию, удивленно говорили, что есаула будто кто подменил. И в пути на барже с грузами, на берегу во время высадки очередных переселенцев, когда по его приказу выдавали им казенный провиант, ткани, нитки и мыло — он, казалось, думал о чем-то постороннем. По рассказам казаков, раньше общительный есаул теперь сторонился людей. Чаще всего его видели перебиравшим какие-то казенные бумаги и что-то считающим то на пальцах, то на четвертушке бумаги изгрызанным карандашом.

На одной из остановок, когда уже недалеко оставалось до построенной четвертой ротой станицы Толбузиной, есаул Сухотин вывел на берег своего коня. Приказав выдать казакам все, что им было положено, он вскочил в седло и рысцой поехал в сторону возвышавшегося у самой воды утеса. Казаки, запятые выгрузкой своего имущества, солдаты, помогавшие им, не сразу заметили на вершине утеса всадника. Не успели они удивиться, зачем туда поднялся есаул, как щелкнул пистолетный выстрел, и тело Сухотина, свалившись с лошади, ударяясь о выступы обрыва, покатилось в Амур.

— Лодку! — крикнул Козловский и сам побежал к солдатам, отцеплявшим лодку от кормы баржи.

Линейцы, не мешкая, уселись за весла, и лодка понеслась к месту неожиданной трагедии. Следом поспешила долбленая ветка казаков, но тела есаула, сколько ни искали, обнаружить не удалось. У подножия утеса, в большую воду, течение было особенно стремительным, и оно подхватило и унесло труп.

Лодки, покрутившись возле утеса, прошли еще с четверть версты дальше по течению, но поиски оказались безрезультатными.

Случай этот потряс поручика. Он не мог найти никакого объяснения поступку есаула и упрекал себя за то, что не поговорил раньше с казачьим офицером, хотя и видел, что тот чем-то обеспокоен. «Как же это я! — казнил себя поручик. — Может быть, все можно было устроить и решить …»

Когда вернулись к месту остановки, туда прибежала оседланная лошадь Сухотина. Казаки поймали испуганного жеребца, успокоили и, когда расседлывали, нашли под седлом перчатку, а в ней записку. Козловский развернул сложенный аккуратно клочок бумаги и, с трудом разбирая наспех написанные неопытной рукой слова, прочитал: «Я не смог снести позора. Из отпущенных мне казенных сумм я не досчитал трех тысяч рублей. Одно знаю: их я на себя не тратил. Ни единого рубля. Передайте…» Два последних слова в записке были старательно зачеркнуты.

Как ни расстроило, ни ошеломило всех это происшествие, время не ждало. Проплывали мимо на плотах, построенных Сухотиным, казачьи семьи. Плоты походили один на другой: весло впереди, весло позади. Посредине одна или две телеги то с сеном, то с кладью. Мордами к телегам привязаны лошади и коровы. Рядом с телегой наваленный в кучу разный домашний скарб. Казачки, закутанные в теплые, овечьей шерсти шали, мальчишки в старых отцовских шапках. Казаки по-домашнему в стеганых халатах, а у длинных рулевых весел линейные солдаты. Пора было отправляться и ротным баржам, обгонять плоты до новой остановки.

Козловский спрятал записку Сухотина, забрал оставленную на виду кожаную сумку есаула с бумагами, которую тот всегда носил с собой, и приказал отваливать.

Перед вечером солдаты оживились, заговорили, стали показывать на берег. Козловский, удрученный гибелью есаула, не сразу понял, в чем дело, но потом пригляделся к местности и узнал ее. Сейчас за кривуном должна была открыться станица Толбузина, построенная его ротой прошлым летом.

Солдаты знали, что здесь будет остановка. Еще перед отправлением в поход батальонный командир объявил, что три первые роты будут идти передовым отрядом, избегая остановок. Но всем ротам разрешено причаливать на короткий отдых в тех станицах, которые они построили в прошлом году.

И вот показались еще не потемневшие от времени, словно срубленные только вчера, постройки станицы Толбузиной. К домам, поставленным линейцами, прибавились надворные строения: амбары, стайки, какие-то клетушки. В стороне тянулся дым от приземистой бани.

Козловский ожидал, что встречать роту сбегутся все жители, но на берег вышли только два старика да страдавшая в тот день зубами рябая Кузнечиха. Один из стариков, переставляя плохо слушавшиеся ноги, подпираясь палкой, поспешил навстречу офицеру.

— Ах ты, господи, да это никак гости дорогие! — выкрикивал он.

— Здравствуй, Мандрика! — узнав старика, сказал Козловский.

— Здравия желаю! Да вы никак уже поручик! — стараясь вытянуться попрямее и казаться бравым казаком, отвечал Мандрика.

— А где народ?

— Так что на работе, ваше благородие, — сказал второй старик.

— И пашут, и сеют, и огороды сажают, — заговорила Кузнечиха.

— Ну, мы у вас заночуем, дождемся казаков. Тут к вам плот должен пристать. Две новых семьи останутся.

— Ну, ин и ладно, ну, ин и добро, — приговаривал Мандрика. — А нет ли кого к нам из Стрелки?

— Право, не помню… Да, плыл с нами есаул из вашей станицы, Сухотин…