Страница 52 из 89
— Эх, кошек бы! — вздыхали новоселы. — Да где их возьмешь?
Никто, переселяясь, не догадался взять с собой кошку, о другом тогда думали.
— Ты, дед, все равно лежишь, — говорила, зайдя поточить лясы, соседка рябая Кузнечиха, — вот и мяукал бы, пугал мышей-то…
Ванюшка, как и другие молодые казаки, почти всю зиму мотался то в Бейтонову, то в Ольгину. Совсем загонял коней! То вез курьеров, спешащих в Усть-Зею, то почту, а там, глядишь, обратно тех же курьеров. Парню не то что хозяйством заняться, с Настей помиловаться некогда было. «Этак-то и внучонка не дождемся», — вздыхала Марфа.
Обещало, правда, начальство, что за перегоны платить будут, но пока даже полушки не заплатили. А от курьеров какая польза, разве новости узнать. Вот и любопытствовали станичники, пока курьеры отогревались и наливались чаем:
— Как там зимуют казаки на Шилке да на Аргуни? Какой урожай собрали по осени?
Услышав, что урожай был подходящий, вздыхали, вспоминая оставленные поля. А погодив, выпытывали: не раздумало ли иркутское начальство ставить новые села по Амуру?
— А то, однако, больно уж просторно живем. За околицей редко встретишь прохожего, зато зверя много. И вот мыши…
— Ждите нового сплава, — обещали курьеры. — И к вам подселяться будут казаки, и новые станицы этим летом ставить будем. А что мыши, то не у вас одних — по всему Амуру.
С тех пор, как занедужил Мандрика, всем в доме заправляли Марфа да Настя. Сами по сено да по дрова ездили, за скотом ходили, по дому управлялись.
В новой семье, в замужестве, Настя расцвела. И в девках хороша была, а в молодках и вовсе налилась соком. Марфа тоже еще крепость сохранила. День-деньской гоношилась, находила себе работу, ни на что не жаловалась. А Мандрика за зиму сдал. Усох совсем, ослаб.
Но вот продул метельный март и притих, а потом ударил светом, враз выпарил сугробы, растаял лохматый лед на оконце, и осветилась горница. Давай бабы ее скрести, обметать. Настя притащила из лесу пихтовых веток, навтыкала по углам, и запахло в доме весной. Недаром говорится: прилетел кулик из заморья, вывел весну из затворья.
И мышей к весне поубавилось, ушли, как видно, в луга. Но память о себе оставили крепкую. Там попортили зерно и сбрую, тут яловые сапоги у казаков, ичиги и олочи.
— Эх-ха, скорей бы сплав, а то заголодаем, — вздыхали казаки.
Теперь и Мандрика начал выбираться на воздух. Совал он непослушные ноги, тонкие, как жердочки, в разношенные латаные валенки, надевал шубейку, натягивал облезлую папаху и усаживался в затишок на завалинку, на самый солнцепек. Отсюда и ворочать головою не надо — всю станицу видно. Сиди, смотри, как соседи навоз в огороды носят, коней чистят, дрова рубят. Вот на ребятишек станице Толбузиной не повезло. Подростки есть, а малышей нет. Сразу видно, что селение необжитое. Хоть бы Настя затяжелела.
Эх, дожил бы до этой весны годок Кузьма Пешков. Посидели бы вместе на завалинке, потолковали о молодых годах, о прожитом в Усть-Стрелке. Порадовался бы Кузьма на Настю глядя, какая у него ладная дочка стала. Да и жили бы в одной избе — сват со сватом. Глядишь, и зима не такой долгой да муторной показалась бы… Рано, рано преставился Кузьма, а хотелось ему на Амур, ох как хотелось.
Сидел старик, опершись на палку, неподвижно, как обомшелый пенек на опушке. Даже воробьи, что еще с осени завелись в станице, наверно, прилетели вслед за сплавом, не признавали деда, суетились рядом, клевали ему валенки, вытягивали шерстинки для гнезд. И разлетались нахальные пичужки только тогда, когда, надышавшись свежим воздухом, старик начинал чихать.
Но и чихнуть по-молодецки из-за слабости уже не мог Мандрика. Когда подходило время, он сначала затягивал:
— И-и-а… А-а-а-а… А-а-а-а…
Заслышав голос батьки, Ванька и Настя бросали все и бежали к завалинке, подхватывали казака под мышки. Мандрика, чувствуя поддержку, еще некоторое время тянул свое «а-а-а-а», потом, набравшись силенки, довольно бодро заканчивал звонким «а-пчхи!» и опять надолго затихал. Ванюшка и Настя отпускали его и расходились по своим прерванным делам. К ногам деда опять слетались воробьи и, для приличия немного попрыгав рядом, принимались выдергивать из валенок шерстинки.
Казак сердился на себя за слабость, обижался на воробьев и думал: «Ежели бы в доме кошка была, рази бы они посмели! Не… Может, приплывут новые казаки да привезут кошку…» Эта мысль радовала Мандрику, и он улыбался.
Однажды, в теплый апрельский день, дед, как всегда, сидел на прогретой завалинке и про себя привычно ругал хворобу. Ванюшка, радуясь, что с распутицей перестали ездить курьеры и никто не отрывает его от дому, снял солому с крыши и покрывал ее щепой. Он сидел на стропилах, что-то насвистывал и тюкал топором. Марфа варила еду в избе, а Настя выколачивала во дворе зимнюю одежду. В это время и приспичило Мандрике чихнуть.
— А-а-а… — завел старый казак. Ванюшка на крыше насвистывает и не слышит. Да и Настя из-за стука топора не сразу разобрала, что надо спешить к отцу на помощь. А догадалась, заголосила:
— Ванька! Ты что, не слышишь! Тятя-то чихнуть собирается!
Иван вогнал в балку топор и враз по приставленной лесине съехал с крыши. Однако не успел. Мандрика чихнул и от натуги, никем не поддерживаемый, свалился с завалинки. Воробьи от такой неожиданности улетели аж на китайский берег. Выскочила Марфа, отругала молодых. Но зато с этого дня старый Мандрика пошел на поправку.
Все в тех же валенках, папахе и шубе он стал готовить ивняк для изгороди. В Усть-Стрелке его изба не была огорожена, зато на новом месте все будет как у людей. А появится изгородь, значит, не просто стоит дом — а усадьба! Рубил казак на берегу тальник, небольшими вязанками волок его к дому, а уставши, поглядывал на Амур, по которому валил ледоход. Значит, скоро и новый сплав, надо поспешать. Может, приплывет кто из усть-стрелочных казаков, то-то будет разговоров. «Видали, — скажут, — у Мандрики-то нашего какой двор! Живет же человек!»
Ванюшка с бабами подкорчевывал к выжженному и вспаханному еще по осени куску земли под огород новый участок. Да и остальные станичники спешили. Хоть и обещана была им двухгодичная льгота по службе, но какая тут льгота; начнется сплав, все про нее забудут.
Еще тянулись по Амуру запоздалые, изъеденные солнцем льдины, когда у правого китайского берега показалась лодка. Шла она вверх. Собрались казаки у самой воды, стали гадать: свои из Усть-Зеи тянутся, китайцы, а может, манегры. Но вот лодка поравнялась со станицей, начала пересекать реку. «Китайцы», — определили наиболее зоркие. И верно, причалил к станице китайский купец с двумя работниками. Мандрика сразу узнал купца, он раньше приплывал на ярмарку, что собиралась неподалеку от Стрелки.
— Чай привез? Соль есть? Ханшин? — засыпали вопросами гостя казаки.
— Все еся! — успокоил казаков поднаторевший в русском языке по прошлым торгам купец.
— Однако, паря, глянь-ка! — удивленно воскликнул Иван. — Да у него в плетенке-то кошки!
— Правда! Бес его бери, кошки! Знает, что везти!
— Киска, киска, — с удовольствием подтвердил купец.
— Ин и ладно, ин и добро, — Мандрика даже перекрестился. — Сколь, паря, просишь за кошку?
— Рубли и дыва пятак, — улыбался китаец.
— Однако, ты что? — не поверили казаки. Где это видано, чтобы за кошку рубль с гривной брали. Да это сколько надо белок добыть, чтобы одну кошку купить. Сбавляй, сбавляй, паря!
Купец долго торговался, клялся, что придет ему неизбежный конец и раззор, если он сбавит цену, но все-таки гривенник скостил и уперся. Даже собираться стал: не хотите, мол, и ладно, дальше отправлюсь.
— Все одно дорого, — мялись мужики. — Ежели белка за гривенник с пятаком идет.
Но купец, видно, проведал о нашествии мышей и знал, что переселенцам деваться некуда. Для вида, сочувственно цокая языком, он пошел к лодке.
Всегда покорные бабы тут заголосили: