Амурские версты

— Ну, а капитан что? — поинтересовался Кузьма.

— А что! Дурень ты, сказал, вот что. Пропадешь ты за зря, сказал.

— И я говорил тебе, что дурень ты и есть, — вздохнул Кузьма.

Что ж потом? Как он решил? — не терпелось узнать Игнату.

Лапоть заулыбался, хлопнул себя по коленкам, сказал:

— Ой, ребята, я это сужу, жду — сейчас кричать начнет, а то вызовет Ряба-Кобылу и отправит меня под арест. А он походил по землянке, встал против меня и говорит: «Вот что, Михайло. С этого часа и с этого дня забудь, что у тебя была фамилия Лапоть. Будешь ты теперь солдат 13-го линейного батальона по фамилии Леший. Так я тебя и в список роты включу, так прикажу унтер-офицеру на поверке выкликать. Понял?» А я ему говорю: «Как не понял! Да меня Лешим тут все кличут. Спаси вас бог, ваше высокоблагородие!» Он тогда: «Иди, Михайло Леший, да постарайся той чернявой казачке получше печь сделать!» Я от него бегом. Заскочил в дом, где печь робил, обхватил на радостях хозяйку и закружил. А она мне: «Ты что, солдатик, здеся-то! Неровен час кто заглянет. Ужо потерпи. Я тебя опосля за печку отблагодарю…»

— Ну, ты не дури, — предостерег Кузьма. — Узнает ее мужик и тебе, и ей шею намылит.

— Не, он целый день на покосе. А хозяйка-то мяконькая. Дуней кличут, — но тут же посерьезнев, Михайло сказал: — Командир мне теперь как отец родной. А что я буду не Лаптем, а Лешим, так это — тьфу! Перетерплю.

Кончался август, прохладнее становились ночи, зато днем меньше досаждали комары. Солдаты все чаще поговаривали о теплых зимних квартирах в Шилкинском заводе.

Игнат с Кузьмой нередко отправлялись на охоту и как-то в дубняке подстрелили отъевшегося на желудях дикого кабана. Ходили солдаты и собирать грибы. За Кузьмой в такие выходы каждый раз увязывался казачонок Богдашка. Чем-то ему понравился старый солдат. Мальчишка прибегал к нему во время работы, опять просил топор, а то помогал пилить. А как только узнавал, что солдат собрался по грибы, стерег его на улице. Михайло успевал класть печи и рыбачить, да и казаки, выросшие на реке, понаплели ивовых мордуш и по утрам, проверив их, несли связки свежей рыбы.

Однажды Кузьма, плотничавший на крыше нового дома, построенного для сотника, увидел, как из кустарника, где когда-то прятался Михайло, ожидая прихода Кузьмы, торопливо вышмыгнула, одергивая кофточку, казачка. Кузьма бы и не подумал ничего, мало ли зачем бегала баба в чащу. Но уж очень она торопилась пройти поскорей до своего дома, да и платок натянула чуть ли не на самые глаза, будто не хотела, чтоб ее узнали. Кузьма насторожился и стал наблюдать за кустарником. Прошло немного времени и из него, потягиваясь и жмурясь от солнца, вышел тот, кого Кузьма и ожидал.

— Леший! — окликнул его Кузьма. — Подойди-ка, парень, сюда!

Михайло вразвалочку подошел к дому, потоптался немного у стены, а потом ловко вскарабкался к своему приятелю.

— Я тебя упреждал, — ворчливо сказал Кузьма, — а ты, дурень, что делаешь!

— Ништо, — сказал Михайло, — обойдется.

— Обойдется! — в сердцах Кузьма вогнал топор в балку. — А как казак ее проведает! Ты соображаешь это, дурья твоя башка? От одной беды ушел, во вторую сам лезешь.

— Ладно, — примирительно сказал Михайло. — Еще разок завтра с ней встретимся, и все. Уж больно она мяконькая, Дуня-то.

Но весь следующий день Михайло ходил угрюмый.

— Ты что это? — несколько раз спрашивал у него Сидоров, но солдат отмалчивался. Только ночью, когда закончены были все дела и линейцы сумерничали, пригревшись у костров, Михайло доверился Кузьме.

Утром, когда казаки, как обычно, ушли на работы, Михайло опять заглянул к своей знакомой. «А что, Дуняша, может, прогуляемся в тот кустарничек, где вчера были?» — предложил он через окно. Казачка в это время ручной мельницей молола муку. Ворочать деревянной ручкой тяжелый каменный круг было нелегко, и она обрадовалась приходу солдата. «Лешай, — ласково сказала она, — иди, милай, покрути туто-ка, а я притомились». Михайло, лаская взглядом аккуратную, будто сбитую казачку, стал отговариваться, что ему надо класть печь самому сотнику, что там его жена глину месит с ребятишками. «Ништо, погодит, а ты иди-ка подсоби», — сказали казачка, вытирая капельки пота с раскрасневшегося лица. «И правда, подождет, а самого сотника нет, ругаться некому», — подумал солдат.

Целый час он ожесточенно вращал окаянный жернов, из-под которого еле сыпалась жиденькая струйка муки, а казачка в это время стирала что-то на улице.

«Все!» — сказал ей в окно Михайло, окончив работу и предвкушая награду. Дуня вошла, пересыпала муку из руки в руку и похвалила: «Добро смолол, а теперя иди-ка, солдатик, делай печку сотнику». «А в кусточки?» — спросил с надеждой Михайло. Она засмеялась и, отмахиваясь обеими руками, сказала: «А немного ли будет, солдатик, за одну печку-то? Вчерась сходили, и ладно».

Так и ушел Михайло ни с чем.

В первый день сентября к станичной пристани причалила лодка с четырьмя гребцами. На ней прибыли поручик Венюков с топографом Жилейщиковым, едва избежавшим разжалования. Уже больше месяца Михаил Иванович Венюков держал путь в Иркутск из самой последней заложенной этим летом у Хинганского ущелья станицы Пашковой.

Этой станицей, построенной на возвышенном амурском берегу, заканчивалась цепочка русских поселений, протянувшихся теперь от Усть-Стрелки до хинганских «щек», где Амур, привольно разлившийся после того, как принял в себя воды Зеи, вновь теснился в узком русле горного ущелья.

Возвращаясь, поручик должен был снять планы всех вновь построенных селений и наметить дорогу от Буреи до Зеи, чтобы она была короче извилистого в этих местах русла Амура. Поэтому на обратном пути, миновав станицу Иннокентьевскую, Венюков с солдатом и топографом почти весь путь до Усть-Зейской станицы проделали пешком. Шли через лесную чащу, делая зарубки на деревьях, перебирались по высокой, почти в человеческий рост, траве Буреинской равнины.

— Не зря казаки просятся на Бурею, — рассказывал Венюков. — Таких великолепных угодий, как между Буреей и Зеей, мало в России, а в Сибири и совсем нет.

В Усть-Зейской станице поручик и его топограф надеялись застать пароход. Но «Лена» уже ушла с генерал-губернатором, а приплавивший три баржи с грузом из Николаевска пароход «Амур» вернулся в низовья реки. Пришлось Венюкову и дальше продолжать путь на тесной лодке, покрытой берестяным навесом.

— Николай Николаевич в гневе на моряков. Мне рассказывали в Усть-Зейской станице, какую грубую гонку он устроил капитан-лейтенанту Сухомилину, когда тот с большим опозданием привел «Лену» из Шилкинского завода, — говорил Венюков. — Никаких оправданий капитана генерал и слушать не хотел, он отрешил Сухомилина от командования и довел его до истерики, у него даже пошла горлом кровь. Я застал Сухомилина в Усть-Зее больным, брошенным в неопределенном положении. Он не знает: в ссылке он там или просто забыт, и говорит о Муравьеве только с чувством глубокой ненависти.

— Я догадываюсь, что у генерал-губернатора накипели на сердце против моряков, — сказал Дьяченко, достав приказ о возвращении батальона и показывая его Михаилу Ивановичу. — Видите, вместо станицы или указания другого места, где состоялся приказ, он написал: «Пароход «Лена» — и не удержался, чтобы не прибавить слов: «на мели». И я думаю, что если бы это не была официальная бумага, то Николай Николаевич написал бы: «разумеется, на мели».

— Да, надпись примечательная, — согласился Венюков. — А у вас постройки идут живо, и число домов значительнее, чем где-нибудь. Значит, будете возвращаться в конце сентября?

Дьяченко кивнул.

— А успеете пройти по Шилке до ледостава?

— Рассчитываю успеть. Пойдем налегке. На баржах будут только солдаты да провиант. Четвертую роту, сплавившуюся на плотах, возьмем к себе на баржи.

Венюков со своей командой заночевал в Кумаре, снял ее план и на следующий день отправился дальше вверх по Амуру.