Амурские версты

Их оставили на берегу до самого, уже не далекого в эту короткую июльскую ночь, утра. Солдаты, собравшиеся к приходу лодки, сразу же понимающе разошлись. Игнат тут же, только отойдя в сторону от барж и лодок, разжег небольшой костер, принес шинель с номером «13» на погонах и усадил на нее Глашу. И когда он неловко сел рядом, Глаша уткнулась лицом в его грудь и, всхлипывая, торопливым жарким шепотом, точно опасаясь, что ее прервут и не дадут все высказать, стала рассказывать о своей беде. Она верила, что где-нибудь непременно увидит Игната, и эту исповедь уже не раз повторяла про себя, ожидая встречу, которая наконец состоялась.

Так Игнат узнал о том, что еще зимой, после того, как он ушел в солдаты, Глаше начал не давать проходу сын лавочника Илюха. Как из-за него она перестала приходить на посиделки, а Илья подстерегал ее у колодца, шатался с гармонью у ее дома. А подружки говорили: «Вот повезло тебе, Гланька! Такого жениха, как Илюха, и в самой Чите не сыщешь». И маманя с тятей заметили и тоже в один голос: «Ты, девка, зря от Илюхи-то бегаешь. У батьки его лавка, и вона новый дом затеяли ставить».

— Но я тебя ждала, Игнаша, солдатик ты мой…

Игнат сидел, осторожно поглаживая прильнувшую к нему девушку, и так ясно видел все, о чем она ему рассказывала, словно сам был в то время в Засопошной. А Глаша говорила и говорила, прижимаясь к нему, словно ища защиты. Она лишь иногда поднимала голову, чтобы взглянуть ему в глаза, и опять прятала лицо.

Весной, когда отец с матерью уехали на пашню, а Глашу оставили высадить рассаду, Илюха подстерег ее в огороде. Глаша не услышала его осторожных шагов, а он подкрался и, обхватив ее, стал целовать.

— Я вырвалась, Игнаша, и во двор, а он за мной. Я забежала в сарай и захлопнула дверь. Но он же здоровый. Как я ни держала, он дверь распахнул и пошел на меня, расставив руки. Ой, Игнаша, там тятя приготовил косу. Она висела на стене, и я наткнулась на нее спиной. Я схватила ее, косу-то, и закричала: «Не подходи!», а он идет…

Спали утомленные солдаты, и умиротворенные их лица обвевали дымки дымокуров; угомонились растревоженные неожиданным событием женщины на барже. Они вдоволь посудачили о том, повезло девке или, наоборот, не повезло. Но даже те, которые ворчливо говорили: «Какая уж это встреча! Да лучше бы ее и не было», — теперь сонно чмокали губами, будто искали других губ, и прижимали скрещенные руки к груди, обнимали во сне кого-то близкого и желанного.

А темнота уже начала редеть. Робко свистнули в стороне у берега кулички, перелетели, пересвистнулись подальше. Плеснулась в реке рыба, за ней другая, а может быть, та же самая. С кряканьем пронеслась над погасшим костром Игната одинокая утка. Засвиристели, затенькали, пробуя голоса, птицы в прибрежных кустах. И вот уже налилось прозрачным, еще не розовым, но уже теплым светом небо на востоке, а звезды поблекли.

Игнат и Глаша, не заметившие, как пролетела ночь, не видели этих первых примет наступающего утра. Они то замолкали, тесно прижавшись друг к другу, то оба начинали вспоминать свою деревеньку, соседей, всех девок и парней; и как они сами шли в свой единственный и последний вечер, и жалели, почему они тогда так быстро расстались. А то вдруг шептали волновавшие обоих слова, в которые они вкладывали всю свою нежность. А слов этих было совсем немного: солдат называл имя девушки, а она его.

— Ой, ноженьки-то, сидючи, затекли. Пойдем, Игнаша, пройдемся.

Вдоль берега, куда они пошли, рос не тронутый топорами березняк. Он еще хранил ночную темноту, только стволы деревьев в нем проглядывали белыми колоннами.

— Игнаша, любимый ты мой, — прислонившись спиной к березе и распахнув свой грубый арестантский халат, сказала девушка. — Обними ты меня пропащую… Нет, не так, не так, погоди, — отстранила она его, когда Игнат неуклюже приник к ней.

Глаша высвободила руки из просторных рукавов, и халат упал к ее ногам. Она порывистыми движениями сбросила платье и стала перед солдатом, белея рядом с белой березой своим обнаженным девичьим телом.

— Вот теперь обними…

Солнце еще не взошло, но уже даже в чащу березняка проникал алый свет июльского утра.

Над лагерем прозвучала труба. Для Игната и Глаши этот звук был неожиданным и противоестественным, он был сама несправедливость, словно жестокая кара за минуту счастья. Но уже строил роту унтер-офицер Ряба-Кобыла, раздались какие-то команды на арестантской барже, а восток пылал, готовясь через какие-то мгновения встретить солнце. К берегу шагал поручик, у лодки, почесывая искусанные комарами руки, его ожидали конвойные солдаты. Пришла пора расставаться. Игнат и Глаша, держась за руки, пошли, как в ту свою единственную осеннюю ночь они шли по улице родной Засопошной, пошли к разлучнице-лодке. И Глаше казалось, что пока она держит руку Игната, с ней ничего не может случиться. А Игнат, теперь уже он обещал, что не оставит Глашу, что найдет ее на далеком Нижнем Амуре, может, придет туда со своим батальоном, может, доберется сам. Пусть она ждет.

Глаша слушала его, не отвечала, только умиротворенно, про себя улыбалась его словам, будто шла она не на арестантскую баржу, а под венец.

Дьяченко приказал не тревожить сегодня солдата, не наряжать его на работу. Пусть простится, пусть отойдет немного от своей беды.

Но отчалила от берега лодка, а потом, дождавшись ее, снялась с якоря баржа, и оттуда донесся протяжный крик:

— Прощай, Игнаша!

Это было все. Стой не стой — Глашу уже не разглядеть в толпе других каторжанок. И Тюменцев, махнув рукой, но не Глаше, а от отчаяния, оттого, что ничего изменить нельзя, подобрал шинель и побрел разыскивать Кузьму Сидорова, своего напарника по работе.

Кузьма, прихватив пилу и топоры, уже ушел в лес. Он знал, что Игнат придет, что человеку надо забыться, а лучше всего горе забывается в работе.

Рота была занята своим делом, будто ничего не произошло. Уже белели отесанными бревнами первые венцы рубленных в лапу домов. Там у плотников раздавался голос унтер-офицера Ряба-Кобылы. За этими начатыми домами солдаты корчевали кустарник под следующий дом и ходил с рулеткой, обмеряя площадку, батальонный командир. В разных концах прибрежного леса шаркали пилы или стучали топоры. Игнат все это видел и не видел, слышал и не слышал. Ему бы сейчас упасть в траву и покататься по ней, завыв от отчаяния, или напиться так, чтобы все забыть. Но он шел по знакомой тропинке на стук топора Кузьмы Сидорова.

Вот топор Кузьмы, ударив последний раз, замолк, и потом заходила, постанывая, пила. «Наверно, кого-то послали с Кузьмой вместо меня», — равнодушно подумал Игнат, не убыстряя и не замедляя шагов. Открылась прогалина поредевшего от вырубки леса с помятым от падения деревьев кустарником, со сваленными беспорядочно ветками и повядшей на них листвой. А в конце прогалины Кузьма вместе с каким-то рослым незнакомым солдатом подпиливали первую в этот день лесину. Лицо великана солдата заросло многодневной щетиной, волосы давно были не чесаны, а одежда его вся износилась и изорвалась. Но пилили Кузьма и тот солдат хорошо, сразу приладившись друг к другу, пила весело повизгивала и, играючи, ходила, вгрызаясь в ствол. «Ишь, как ладно работают, — подумал Игнат. — Кто ж это такой с дядькой?»

Он подошел поближе, и тут только солдат, увлеченный работой, заметил его. Он выпустил из рук пилу и, перепрыгивая через валежины, побежал в чащу. Кузьма растерянно оглянулся, увидел Игната и, поняв, кого испугался его помощник, крикнул вслед солдату:

— Михайло, дурень, да куда ты? Это свой!

Но солдата уже не было видно.

Кузьма выпустил из рук пилу и сказал Игнату:

— Одичал совсем, каждого куста боится. То ж наш помощник — «леший». А если по правде, то беглый солдат Михайло по фамилии Лапоть. Михайло! — крикнул он опять. — Да не хоронись ты, как тот заяц! Вылазь, говорю!

Лапоть молчал. Или забежал так далеко, что не слышал Кузьму, или откуда-нибудь из укрытия приглядывался к Игнату.