Страница 9 из 65
— Ну вот! Ты, оказывается, якобинец! Неужели он тебе нравится?
— Вы это о ком?
— Не делай вид, что не знаешь. Маленький человек в шляпе, этот шут гороховый, кровавое ничтожество! И этот полосатый флаг! Он тебе тоже нравится? Флаг, под которым пришли к нам «Адские колонны»…
— Он развевается над всей Европой.
— Да, залитый нашей кровью!
Так он возмущался несколько часов подряд, удивляя мадам Сурди и ее дочь. И только усталость заставила его замолчать. Но когда Юбер поднялся в свою комнату после ужина, Форестьер снова взял его за руку.
— Извини меня за мою глупую выходку. Кто-то сражается, штурмует города, а ты здесь, с собаками и охотничьим ружьем. Живешь на свою ренту. Они победителями идут по Европе. Получают чины и медали. От их разукрашенных мундиров приходят в экстаз женщины, а на твоих плечах тяжелым грузом висит гражданское платье. Я должен был тебя понять. В твоем возрасте я… Но я тебя заклинаю, умоляю: не попадись на эту приманку! Эти молодцы в позолоченных мундирах скоро будут мертвецами. В позолоченных мундирах, но мертвецами! В древности существовал монстр, пожиравший юношей. Я забыл, как его звали…
— Минотавр.
— Да, может быть. Так вот: это Наполеон Бонапарт! Он их пожирает тысячами.
Уже ночью, лежа в постели, Юбер услышал:
— Ты не спишь?
— Я думаю.
— Я тоже. Я думаю, что твой отец, возможно, был под Аустерлицем вместе с русским царем. Представь себе, что ты окажешься перед ним лицом к лицу с оружием в руках. А? Нет, ты не можешь служить Наполеону. Ты не имеешь права.
Наступила пауза, затем старик продолжил:
— Подожди. Этот удачливый генерал — император по случаю, не по праву. Победитель сейчас, он еще будет побежден. Русские, австрийцы и остальные, в конце концов, остановят его. И тогда наступит наше время! Для этого момента ты должен беречь себя, мой мальчик. А пока ждать и надеяться…
Юбер не ответил, подумав: «Прежде всего я чувствую себя французом».
«Махровая фиалка»
Действительно, та ужасная ночь в Нуайе и Бурнье, месяцы болезни в Ублоньер затуманили сознание юноши. Проходили годы. Туман постепенно рассеивался, но темный след его никуда не девался. Так наступает зимой рассвет. Не яркий свет сменяет темноту ночи, а медленно светлеющая серая молочная дымка. И шевалье еще не покинул эту свою оболочку и не раскрыл свою настоящую сущность. Казалось, он не испытывал того воодушевления, того бурного восторга, который свойственен молодости. Его характер проявлялся в очень редкие моменты, не думаю, что он его скрывал или прятал под маской, которая позже так удивила нашего любителя воспоминаний. Шевалье обладал рассудительностью и умом. Он свободно выражал свои мысли, но ничто не связывало его по-настоящему с действительностью! Даже восхищение Наполеоном не затрагивало глубинные пласты его души. Форестьер напрасно по этому поводу беспокоился. Это было все же поверхностное увлечение, несмотря на столь яркое его проявление. Юбер перестал собирать газеты и бюллетени с сообщениями о победах Великой армии. Но не потому, что он изменил свое мнение или не хотел расстраивать старого шуана. Просто ему это стало безразлично. Шевалье до сих пор шел по жизни, ни за что не цепляясь. Это была какая-то душевная болезнь. Как сказали бы сейчас — душевная травма. Он был окружен заботой, его лелеяли, любили, но ничто не могло надолго его взволновать. Однако никто не обращал на это внимания. Даже мадам Сурди. Он был из породы Ландро, и этим все объяснялось, считала она. «Их холодность известна, — объясняла она простодушно, — во за ней скрывается горячее сердце. Его отец был такой же. А дед, так тот за всю свою жизнь поцеловал сына всего три раза». Как в Ублоньер, так и в Сурди шевалье рос в одиночестве. Он был похож на растущее дерево, приспосабливающееся к разным временам года: в дождь или на солнцепеке, под снегом или в ветреную погоду оно продолжает набирать силы. Правда, это сравнение может стать поводом для отдельного разговора. Деревья не просто растут, они борются! Обманчиво их молчание. Достаточно внимательно поглядеть на лесную чащу, и мы увидим непрекращающееся жестокое сражение за место под солнцем. С каким молчаливым упорством они простирают свои корни к источнику влаги, к самой плодородной почве. С какой беспощадностью лишают света своими кронами слабейших из них. Как они чувствуют малейшее изменение состояния атмосферы. Какой силой наливаются весной их просыпающиеся огромные стволы! Нет, это атлеты, это борцы! И только наши слабые чувства и наш недалекий разум не в состоянии понять их страсть и волю к жизни. Смерть дерева. Вопль, который испускают их души, гораздо громче треска ломающихся веток. Он вылетает из самых корней и, протестуя, возносится к облакам. Даже разрубленное, распиленное и ошкуренное, дерево не сдается. Случается, что на досках и через двадцать лет появляется сок!
Но всего этого Ландро был лишен. Его тело Адониса не будоражило кипение молодой крови. Он был просто заурядным молодым человеком, похожим на других, и старался не выделяться ни в чем. Охотился, потому что этим занимались его товарищи, ездил верхом, потому что люди его круга не ходили пешком, у него даже не было желания достичь в этом искусстве совершенства. Ландро жалел, что не является больше владельцем Нуайе, потому что об этом ему часто напоминали. Он читал, поскольку считалось хорошим тоном говорить о литературе, отвечал выражением симпатии на хорошее к себе отношение и со стороны казался даже приветливым. Между тем сердце его было холодно ко всем, исключая, может быть, Форестьера. Молодой человек испытывал к старику нечто вроде привязанности, возможно, привнесенной откуда-то, но откуда именно — он забыл. Еще его интересовала судьба отца. Единственное письмо, которое он получил из России, чудом дошло до него, минуя полицию и цензуру. Ничто не задевало его душу. Страшные события в Нуайе и на мельницах в Бурнье заглушили его чувства, заморозили сердце. По словам аббата Гишто, священника-врача, у него была частичная потеря «чувствительности нервов». Проведя в седле целый день и еле держась на коне, он не «чувствовал» усталости. Как не чувствовал холод или дождь. Однажды в лесу низко расположенной веткой его на всем скаку сбросило с лошади. Поднявшись и осмотрев свое тело, он снова как ни в чем не бывало сел в седло и продолжил свой путь. А сколько было у него синяков! Получив на охоте удар от раненого кабана, он с шутками вернулся в Сурди: оказалось — его сапог был полон крови! Но пойдем дальше. Война в Вандее, общие испытания, разделенные несчастья установили между крестьянами и владельцами поместий более чем на столетие отношения согласия, добровольно поддерживаемые первыми и накладывавшие строгие обязательства на вторых. Сложившиеся отношения напоминали, если я не ошибаюсь, мистическую связь эпохи раннего феодализма. Юбер понимал это. Он принимал выражение почтения со стороны крестьян, допуская легкую фамильярность с их стороны. Ему нравилось, когда его называли «наш молодой хозяин», что являлось признаком приязни и даже любви к нему этих простых людей. Но любил ли их он? Даже в этой области шевалье сравнивал себя с наследниками погибших офицеров королевской армии. Ему не приходила в голову мысль, что однажды эта преданность может ему пригодиться. Форестьер, каким бы неотесанным и грубоватым он ни казался, прекрасно все понимал. Он говорил: «Ничто не может на него повлиять. Ничто не трогает его. Ни жара, ни холод. Он спит бодрствуя и бодрствует во сне». Пребывая постоянно в этом состоянии абсолютной нечувствительности, Юбер дю Ландро считал, что эта пустота, эта тишина и есть жизнь! «Терпение, — говорил Форестьер, — его час пробьет!»
Конечно, образ жизни, принятый в Сурди, не располагал к веселью. Дом был наполнен воспоминаниями, атмосферой траура и неспешности. Его посещали только священники и монахини. Гостиная напоминала храм, посвященный г-ну Сурди, зарубленному гусарами Марсо. Большое распятие Христа из слоновой кости на эбонитовом кресте возвышалось над портретом покойного. Внизу вдова прикрепила его саблю и пистолеты. Портрет был посмертный и изображал офицера, каким он, возможно, мечтал бы быть, а не того, каким он в действительности был: в коническом шлеме с позолоченными галунами, с плюмажем, достойным Генриха IV, в рединготе, расшитом лилиями, в замшевых коротких штанах, гусарских сапогах, с позолоченным поясом и генеральской шпагой! Каждый день глядя на эту помпезную фигуру и рассказывая о своем муже, мадам Сурди сама уверовала в исключительную роль, которую она приписывала ему в защите короля и отечества. Форестьер, который был с ним знаком и видел в деле, так говорил о нем: «Отважен, я не отрицаю, и даже до безрассудства, но только в компании за столом!» Однако на полотне г-н Сурди ведет за собой в атаку отряд крестьян в остроконечных шапках. Артиллерийская батарея за ними окутана дымом от залпа по предполагаемым республиканским батальонам. Художник, мало осведомленный в военном деле и вдохновленный мадам Сурди, снабдил вандейскую армию пушками Грибоваля. Так и пишется пером и кистью история, а если кто присмотрится чуть пристальнее и заметит некоторые несуразности — его тут же посчитают педантом!