Кавалер дю Ландро

— Браво! — встретил его наш вандейский Дон Кихот. — Я тебя недооценил. Но я признаю свою ошибку. Ты славный малый. Послушай меня. Десланд делает все от него зависящее по хозяйству, но он не может быть и водой, крутящей колесо, и жерновами, размалывающими зерно. Мои лесные владения в запустении. Скоро в них не останется ничего, кроме ворон. Мне нужен егерь. Это место ты заслужил по праву.

Они ударили по рукам, и шевалье пригласил Мерле к столу, сказав:

— Видишь ли, славный Мерле, я люблю людей, которые не знают страха. Но, увы, таких людей очень мало. Мир, спокойствие, все друг другу кланяются — такая жизнь выхолащивает людей. Оскопленный мужчина, что это такое, Мерле? Бык, которого никто не купит, женщина, которая не может родить, да к тому же еще и сварливая! Нет, это не мужчина, это ничто, это меньше, чем ничто!

Из-за его несдержанности и грубости, мы не могли принимать шевалье у себя дома, не только затем, чтобы оградить наших детей от дурного влияния. На наш взгляд были причины и куда более серьезные. Я уже говорил, что в нашей среде, не очень набожной, до 1789 года, отношения между духовенством и дворянскими кругами были очень тесными, почти доверительными. События девяносто третьего года еще более сплотили эти традиционные связи. Мы вместе стали героями и жертвами Великой войны, религия стала частью политики. Мы могли еще, скрепя сердце, не обращать внимание на то, что шевалье считал возможным не посещать церковную службу, но не на то, что он б Эрбье, Пузоже и других местах разбивал о паперть бутылки из-под водки. Доходило до такого безобразия, что он однажды толкнул святого отца, несущего последнее причащение умирающему. „Убирайся с дороги, поп“, — крикнул он и направил Тримбаль на кюре.

Мы собрали делегацию, в которую вошли все бывшие участники боев в составе полка Почетной гвардии, и пришли к нему в Ублоньер. Мы высказали ему все, что накопилось у нас на сердце, особенно по поводу последнего случая с кюре, опрокинутым лошадью. Самый последний из синих не осмелился бы совершить подобное. „Черт с ним, — ответил нам шевалье, — этот поп дружит с бывшими бонапартистами. Он даже хвастается своими связями с ними. Он обедает у Ажерона, как будто не знает о его взглядах“. В его словах, конечно, была доля правды, и мы не осмелились выразить ему наше неуважение. Теоретически, по внешнему виду, он все равно оставался одним из нас и не был „изгнан“ из нашей среды. Практически же он игнорировал наши собрания, не появлялся на свадьбах, но не пропускал ни одних похорон. Наши родственники и друзья, приезжавшие из Шаранта и Бретани, удивлялись, как мы можем быть в близких отношениях с этим типом, по виду бывшим наполеоновским офицером. Ведь Ландро, „наперекор всему миру“, не расставался со своим синим рединготом, застегнутым на все пуговицы, шляпой и витой тростью.

Когда кто-нибудь из наших получал ленту ордена Св. Людовика или очередное повышение по военной службе, мы устраивали праздник в тесном кругу. Ландро не считал даже нужным ответить на приглашение, черкнуть пару строк поздравления. Он стал — хотя был еще молод, и это тем более странно — похож на одинокого волка, покидающего свое логово только в поисках приключений и для дурных дел. С женщинами, в зависимости от их положения в обществе, он вел себя или подчеркнуто холодно, или насмешливо. За ним не замечали какой-нибудь устойчивой привязанности. Он удовлетворялся благосклонным вниманием служанок на постоялом дворе, случайными связями, его привечали две женщины с окрестных ферм, они были не из местных, и этим люди объясняли их отношение к нему.

Мадемуазель Сурди умерла в монастыре, а вскоре за ней последовала и ее мать, убитая горем. Ландро похоронил эту женщину, которая заменила ему мать. По этому случаю он надел свою форму капитана Почетной гвардии. Примерно через две недели мы узнали о приезде в Ублоньер мадемуазель Виктории. Некоторые усмотрели связь между смертью монахини-траппестинки и приездом этой молодой эльзаски, яркая красота которой породила множество слухов».

Ландро вместе со своим верным Десландом, от которого у него не было секретов, соорудил новый тайник для своих денег. В заброшенном сарае, служившем кладовкой, где хранились картошка и инструменты, они вырыли яму, утрамбовали ее, поставили туда каменное корыто, которое закрывалось крышкой, и засыпали его землей.

— Мои сокровища' — проворчал шевалье. — А что на них купишь?

— Семьдесят пять тысяч франков — это довольно солидная сумма, — возразил Десланд.

— Стоимость одной фермы, не больше.

Вдруг они услышали стук колес какой-то повозки по дороге. Они приникли к щелям в стене.

— Вот те на! Это она! Виктория! Как быстро!

— По-моему, тебе это должно льстить. Ты написал, и она сразу же явилась.

— Как собака на свист!

— Юбер… Я надеюсь, что ты теперь будешь не таким фанфароном, как раньше, покажешь себя с лучшей стороны.

— Давай поскорее закончим!

Они поставили крышку, на место, разровняли и утоптали ногами землю, разбросали по полу солому, скрывая место тайника, отряхнули руки. Виктория терпеливо ждала, сидя перед камином. Перрин внимательно и не очень ласково разглядывала ее с головы до ног. Однако гостья не отличалась экстравагантностью ни в поведении, ни в одежде, состоящей из платья и синего капора. Но старая Перрин, впрочем, как и Десланд, заметила, что цвет капора был точно таким, как и цвет редингота шевалье.

Не было ни секунды замешательства. Виктория встала. Ландро обнял ее, расцеловал в обе щеки. Она ему ответила тем же, и так просто, как будто они были кузенами, которые совсем недавно расстались. Дети и внуки Перрин, прислуга, работники столпились вокруг, как бы случайно.

— А, молодцы, — весело вскричал шевалье, — еще не наступил полдень, а вы уже пришли на обед? Какое совпадение! Голод привел вас сюда или любопытство? А? Ладно, раз уж вы все собрались для знакомства, будете звать ее мадемуазель Виктория. Ты, здоровяк, распряги лошадь, отведи ее на конюшню и дай овса. А ты, Евгений, вижу, не знаешь, куда девать руки, занеси в дом багаж.

— Сей момент, господин.

— Браво! Но что вы так смотрите?

— Я уже отпустила экипаж, — ответила Виктория. — Это наемный. Я рассчитывала побыть здесь несколько дней, если найдется для меня комната.

Ландро закусил губу. Виктория иронически улыбалась. Десланд опустил голову, чтобы скрыть улыбку.

— Комнату? — проговорил Ландро. — Хорошо, отдайте ей мою. А мне приготовьте в пристройке.

— Но хозяин, — вмешалась Перрин, — у нас же есть флигель.

— О, мне жаль, что я приношу столько беспокойства, — сказала Виктория.

— Мне достаточно походной кровати. Не беспокойтесь, мне будет удобно.

— А флигель? — настаивала Перрин.

— Это обиталище Десланда. На этом закончим.

— Я не хотела бы затруднять господина шевалье.

Пока женщины накрывали на стол, мужчины перетаскали багаж в комнату шевалье.

— Черт возьми! — воскликнули они, берясь за небольшой кованый сундучок. — Какой тяжелый. Что же там внутри?

— Не твое дело!.. А ты, Перрин, хватит рассматривать мадемуазель, принеси скатерть и накрывай на стол, и побыстрее…

Комната выглядела отнюдь не изысканно: стены ее были оштукатурены, а потолок закопчен. В ней стояла кое-какая мебель, висели семейные портреты предков Ландро, спасенные шуанами Форестьера в трагическую ночь в Нуайе, в девяносто четвертом. Портреты были в том виде, в каком их тогда унесли, разрезанные полосы полотен свисали из рам, фигуры в напудренных париках и кружевных воротниках, красный наряд мальтийского рыцаря и голубой офицерский мундир армии короля были исколоты и изрублены саблями. Отец шевалье стоял с двумя дырками на месте глаз.

— Комната холостяка, моя дорогая, но ты можешь переставить все, как тебе нравится.

— Мне кажется, будет лучше, если мы перейдем на «вы», особенно здесь.

— А! Ты знаешь, рано или поздно…

— Что такое, господин Ландро? Я заметила, что вы обращаетесь на «ты» к прислуге. Я не служанка.