Семирамида

Все он говорил прекрасно, только не рекрутским набором поэтов и философов такое дело производить. Однако этот хитрейший и простодушнейший из людей правильно угадал, что сама пять лет уже тем делом занимается. Таким способом влиять на нравственность только и допустимо правительству. Даже Гришка или Панин не знают, точно ли ее тут авторство. Пьесы на театре идут и публикуются под именем Неизвестного, что сочинил их во время чумы в Ярославле…

В это утро она собрала вместе все ею сотворенное по разделу муз, чтобы систематизировать и положить в особый тайный ящик. Первый номер занял перевод Мармонтелева «Велизария», которым занималась в поездке по Волге шесть лет назад накануне открытия комиссии по уложении. Сразу за ним шел «Антидот», где отхлестала по щекам некоего бесчестного аббата. Этот служитель бога и член Французской академии еще в конце предыдущего царствования проехал от Петербурга до Тобольска наблюдать прохождение Венеры через диск Солнца п попутно запомнил все анекдоты, что рады рассказать о своем отечестве досужие недоросли. А издал у себя книгой «Путешествие в Сибирь», где все служило к оскорблению русских, разве только каннибальства не было упомянуто. Ее опровержение на сей пасквиль тоже пышло безымянным и печаталось в Европе.

Потом в ряд лежали комические пьесы, поставленные на театре: «О время!», «Именины г-жи Ворчалкиной», «Г-жа Вестникова с семьей», некоторые прочие, что сама посчитала невозможным довести до сцены.

Она стала бегло читать: недоросль Молокососов желает жениться на девице Христине, приходящейся внучкой госпоже Ханжахиной. Тут же и Чудихина, чья страсть расстраивать свадьбы, а еще госпожа Вестникова, служанка Мавра да Непустов. Все московские лица, как и разговор… «Мачеха ей сонной в живот щуку впустила, а в спину — собаку. Вот они и грызутся между собой!»

Затем уже госпожа Ворчалкина с дочерьми, дворянин Дремов, замоскворецкий купец-банкрут Некопейков, судья Спесов да Таларикин с Фирлюфюшковым, какового за долги бьют палкою. И опять по классическому закону умная и ловкая служанка Прасковья, за коей ухлестывает молодец Антип.

Еще в один акт сцена из передней знатного боярина, так тут, помимо старухи помещицы Выпивайкиной, еще и иностранцы: барон фон Доннершлаг, турок Дурфеджибасов да француз Оранбар, что мыслит русских ходящими на четвереньках и вменяет себе в задачу просветить их, каково ходить следует…

Одновременно здесь находились и журналы, где критики на те ее пьесы. Вверху всех приписка к «Живописцу» по поводу «О время!». Как знала она, то сам редактор Новиков написал: «Государь мой, я не знаю, кто вы. Вы первый сочинили комедию о наших нравах. Вы первый с такою благородною смелостью напали на пороки, в России господствовавшие. Продолжайте, государь мой, к славе России, к чести своего имени, к великому удовольствию разумных единоземцев Ваших. Перо Ваше достойно равенства с Молиеровым. Не взирайте на лица: порочный человек во всяком звании достоин презрения…

Ко счастию России и по благоденствию человеческого рода владычествует нами премудрая Екатерина. Ея удовольствие, оказанное во представление Вашей комедии, удостоверяет о покровительстве ея таким, каким Вы, писателям…»

Что же это: доподлинный пафос или коварная насмешка над разгаданным автором? Сей журналист в своем «Трутне» даже и приличествующие границы перешел, когда всем известных сановников в дурацком виде аттестовал. От них и получилась на него правительственная атака, а вовсе не от того, что с ее «Всякой всячиной» соревновался. И в «Пустомеле» он нимало никого не щадил, как и в том же «Живописце». Но Вот пьесу ее весьма шумно хвалит…

Она отсылала ту пьесу к Вольтеру и получила полное сарказма назидание. И та уже от гостя-философа произошла такая двусмысленная похвала, что лишь самодовольный балбес мужского роду не почувствует своей законченной ущербности в писательстве. Потому и решила все это положить в ящик и больше не соперничать с присяжными Аристофанами…

Но гость-философ еще одно замечание обронил: что у молодого Фонвизина, коего рекомендовал ей надеждой русского театру, нашел прямой уход корнями в ее пьесу. Может быть, то и Новиков увидел. А что французскому изощренному опыту кажется неважным, как раз и трогает здесь чувства.

Если же и смеются над ней из «Живописца», так пусть. Она ведь вызвала к жизни эти журналы и смех тот предрекла, а парнасской славы не ищет. Твердою рукою сложила она журналы в ящик, закрыла крышку.

Исторические занятия вдруг получили ясный смысл. Это произошло, когда гость-философ считывал ей свои мысли о становлении Французского королевства и народа от первых Пипинов и Хлодвигов до современной высоты мысли и чувства. По поводу русской истории он делал снисходительные вставки, будто ее вовсе не было. Та необходимость единства в осмыслении веков зримо < юяла перед нею. Когда вдруг поняла до конца, что не ютовое в истории то дело, которое затеяла с депутатами и комиссией, тогда и наметила строить здание не с изящных фигур на фронтоне, а с самого начала, с тех грубых н неудобных камней, что валят в фундамент для будущей основательности.

Она существовала лишь в мозаике, та русская история: хоть бы Татищев или российский Великан с его Аяксом — Миллером. Даже и Вольтер нацелился на постижение Петра Великого, да только что увидишь здесь из бургундских виноградников. Нет, тому месту в планетном ходе, что предназначено этой державе и народу, обязана соответствовать твердая историческая система. Утверждение своей истории в собственных глазах и глазах Европы и есть тот фундамент для дальнего и тяжкого пути к блистательному фронтону, который силою одного своего чувства захотела сразу возвести на вовсе не готовом месте.

А для того и ярославский князь пригодится с его слезною любовью к старине. Петр отряхивался от них, чтобы не мешали строить, она же, в той комиссии присутствуя, сразу поняла пользу от такого причитания. Зримую идею и дух даст это использовать для пути к великой цели. В сочетании с той истовостью к правде, что заключает в себе русская церковь — пусть даже и с мощами, — здание получит осмысленность, доступную для простейшего ума. Тем патриотизмом схвачены станут опоры от самого фундамента, так что и порохом будет не расшатать…

Еще несколько минут она сидела, неосознанно глядя на гладкую зеленовато-серую выпуклость. Через множественность волнистых линий проступили четкие прямые меридианы. Огромный глобус с медной поддержкой между окном и внутренней дверью был повернут к ней Россиею…

Переложив из крайнего шкафа переплетенные в черный коленкор листы, она принялась читать, производя время от времени выписки в тетрадь. То были старые рукописные своды и летописи, что разыскивали для нее по монастырям и с каких делали секретарские дубликаты для удобного ей прочтения…

…А разве все эти лица не суть одинаково подданные и граждане? Зачем распространять на оподлевших потомков награду, данную их знаменитым предкам? Станут ли они избегать низости и бесчестия, если вместе с кровью будут получать прерогативы добродетели? Пусть лучше слава восходит, как в Китае, от живых к мертвым, чем нисходит от мертвых к живым…

Как мудро поступили ваше величество, дозволив каждой провинции своего государства самой избрать своего представителя! Но хватит ли у вас решимости предоставить провинциям самим же конфирмовать или отозвать этих представителей? Вы сделали так много удивительного, что трудно сказать, чего вы не в состоянии будете сделать. Если ваше величество желаете увековечить свои законы и воздвигнуть непреоборимое препятствие деспотизму в будущем, то ничего лучшего сделать не можете.

Разум и широкие взгляды вашего величества соответствуют величию вашего сердца. Вы умеете хотеть, и хотеть сильно; у вас есть вполне обработанный план; вы созвали на совет всю свою страну и можете пользоваться всем опытом стран соседних. Монтескье писал как бы исключительно для вас одной…

Она смотрела на себя вместе с ним со стороны. Гость-философ широко вскидывал почему-то левую руку, достигая глобуса, а она сидела со свободной ровностью и улыбалась. Сглаженный снежными рисунками на окнах, долетал сюда звон с ближнего собора и барабанный стук из дальних гвардейских слободок…