Огненный пес

— Сан-Шагрен, ты позаботился о лошадях?

— Сделано, хозяин. Они так славно скакали со вчерашнего утра, что подковы Жемчужине и Персану надо ставить новые. Стерлись де копыт.

— А собаки?

— Сделано. Они получили и мясо, и отдых.

— Сколько их не хватает?

— Семи. Три погибли и четыре потерялись, но они вернутся.

— Конечно.

Валери перестала молиться. С безотчетным любопытством, граничащим с бестактностью, что свойственно, как правило, всем сельским жителям, она в упор разглядывала господина де Катрелиса. Синеватая бледность на его щеках, так поразившая ее вначале, никак не исчезала. Нос хозяина заострился и походил теперь на клюв хищной птицы. Фиолетовые прожилки покрывали руки. В бронхах слышалось хрипение, пока еще тихое: это было начало агонии. Служанка покашливанием прочистила горло и пробормотала неуверенно:

— Наш господин так устал, что…

— Это наименьшее зло, которое могло случиться, — настаивал доезжачий, совершенно не замечая, куда она клонит.

— …Не началось бы воспаление. Это меня волнует куда больше…

— Меня тоже, особенно; из-за этой собачьей погоды!

— Может быть, было бы неплохо пригласить врача из Плоэрмеля? Его считают знающим человеком.

Раздраженный голос донесся из недр бороды:

— Нет, они все отравители! И этот из Плоэрмеля, и другие!

— Наш господин нисколько себя не жалеет. Пустяковый насморк может убить здорового человека… Мы все очень волнуемся.

— И есть от чего, — надбавил цену доезжачий.

— Беспокоить докторов — это развлечение для дам и барышень!

— Но мы не успокоимся.

— Глупая женщина, разве ты не видишь, куда я собрался?

Валери посчитала себя обязанной залиться рыданиями вперемешку с иканием и начала свои причитания.

— Спокойнее, моя хорошая, — сказал Сан-Шагрен так, как если бы он говорил это кобыле (и похлопывал бы при этом ее по крупу). — Спокойнее, ничего еще не потеряно! Возьми себя в руки…

— Священника надо позвать, — сказал господин де Катрелис, — и побыстрее. Ты ему скажи, доезжачий, что я протяну только до рассвета, не больше… Окажи мне эту услугу, будь так добр.

— Но наш господин был здоров, как никто!

— Прекрати причитать. Это ни к чему. Я надорвал сердце в погоне за этим чертовым волком. Такая болезнь не щадит… Иди доезжачий…

Во время отсутствия Сан-Шагрена прилив сил несколько оживил старика. Щеки его чуть-чуть порозовели, взгляд заблестел.

«Честное слово, я потерял рассудок, как баба! Я испугался! Боже, как стыдно! Вдруг пригласил священника! Хорошо же я буду выглядеть, когда он придет!»

Нестерпимая боль вновь обрушилась на него, вонзила свои копья в его тщедушную грудь. Сдавленный стон вырвался из его горла. Сотрясая простыни и лошадиную попону, его длинные ноги отбивали какую-то странную чечетку. Господин де Катрелис вытянулся. Его пальцы судорожно пытались схватить эти жгущие лезвия, эти загнутые когти, что впились в его тело. Он откинулся на подушку, рот и глаза закрыл.

— Все! — простонала служанка. — Господи Иисусе, вот он и умер!

— Нет, — произнес он замогильным голосом. — Нет еще! Дай воздуха!

Валери приоткрыла окно. Пламя, ожившее от притока морозного воздуха, спустившегося со скал и холмов, взметнулось вверх, дрова весело затрещали. Господин де Катрелис открыл глаза. С минуту он смотрел на огонь, его губы шептали что-то невнятное. Потом его взгляд остановился на неподвижной процессии пихт. Свет за окном уже ослабел, повсюду протянулись длинные вечерние тени, солнце превратилось в большой красный шар.

— Боюсь, что вы замерзнете.

Она подоткнула попону, поправила простыню.

— Подумаешь, какая важность! Спасибо, однако.

Его воспаленные веки опустились на глаза… Господин де Катрелис ушел в свои грезы. Но это последнее путешествие он совершал без всякой печали, без тех душевных страданий, которые окрашивают в столь трагические тона предсмертные минуты. В полном спокойствии плыл он к концу своей жизни. Это спокойствие было полным, законченным: он не бунтовал против неизбежной смерти, а принимал ее достойно, со сдержанностью животного. Странно, но в эти мгновения, очутившись на краю бездны, его закрученное, раздвоенное, наполненное клубками противоречий существо внезапно раскрылось и обрело мир с самим собой, нашло, наконец, объяснение своей судьбе.

Ясно, отчетливо он вновь увидел себя сопровождающим Жанну де Катрелис в Пюи-Шаблен в далекие, полные несбывшихся надежд и обманчивых восторгов дни их молодости. Он слышал свое обещание покончить с охотой на волков, данное с такой наивной торжественностью, в присутствии Иоахима де Шаблена перед камином в Палате Герцога и повторенное мысленно перед могилами в Рошешерфе. Стыд, который он испытывал, предав клятву, перестал его беспокоить, он понял всю его ложность! Догадался, что именно плотская, физическая жизнь, и ничто другое, заставляла его защищаться столь негодным оружием, чтобы сдержать неумолимую поступь судьбы. Но эта защита действовала на него, как ни странно, прямо противоположным образом, рождала в нем нетерпение и желание удрать от этой томительной безопасности, толкала его уклоняться от нежной предупредительности женщины, так упрямо его любящей, вынуждала относиться с пренебрежением к чувствам своих сыновей и судьбе крестьян Бопюи. Что бы господин де Катрелис ни делал, что бы ни обещал, он не мог ускользнуть от судьбы, подстерегающей его уже давно! Большой старый волк, «Дьявол», был лишь предлогом, той прикормкой, которой выманивают недоверчивое животное. И, говоря по правде, начиная с того момента, когда волк впервые появился в Бросельянде, господин де Катрелис не переставал хитрить с самим собой или, вернее, со смертью.

Распутав этот темный клубок противоречий, он почувствовал невероятное облегчение. И еще сказал себе: «Если я, несмотря на все, виноват, то сегодня искупаю свою вину. А если ее нет, тем лучше, ибо я шел до конца в том, для чего был рожден».

Он спросил себя еще о том, будет ли Жанна горевать или примет все, как он сам, просто и спокойно. Пытаясь представить ее лицо, он увидел ее в Пюи-Шаблене, в день их свадьбы, всю светящуюся от счастья и надежд и как бы потерявшуюся в своем кружевном одеянии. Повсюду цвели яблони, стояли деревья в подвенечных нарядах, или это были снежные кружева… Он не помнил больше, была ли тогда зима или весна… Вспоминал только огромное лазурное небо, дрожащее в этой бесконечной белизне, в белых гирляндах фруктового сада, в белоснежном платье Жанны де Катрелис…

Затем он взял за руку маленького Жана, и они, разговаривая друг с другом, пошли туда, в высокий лес Ла-Перьеры. Из последних оставшихся у него сил он подумал: «По крайней мере, он будет счастлив. Пусть я принесу ему удачу!» Он не понимал больше, то ли он идет рядом с ребенком или этот ребенок — он сам. Ибо речь шла уже о том, что в тине, среди водорослей спущенного накануне пруда, тело… окровавленное…

— А! — сказал он громко, — наконец я узнаю все!

— Вам не следует так переутомляться! — не заставил себя ждать господин кюре.

После ухода священника он выглядел умиротворенным. Лежал, не двигаясь, с закрытыми глазами, дышал бесшумно. Казалось, его душа ждала, когда ее телесная оболочка окончательно разрушится и можно будет ее покинуть. На чистый, похорошевший от мороза снег уже легла темная ночь. Валери зажгла свечу. Сидя у изголовья, она без устали перебирала четки. Внизу Сан-Шагрен опустошал бутылку. Предвидя ночное бдение, он подкреплялся. Это был предусмотрительный человек. Наконец он поднялся, краюха хлеба и нож в руке.

— Что же это такое? — философствовал он. — Вчера он был как огурчик, и на тебе…

В этот момент господин де Катрелис впал в коматозное состояние. Первые хрипы вырвались из его груди.

— Ты понимаешь? — сказала служанка. — Наш бедный господин нас покидает.

И она принялась читать молитву на исход души.