Трудная позиция

— А почему же Саввушкин люк не закрыл? Разве нельзя было? — продолжал допытываться Крупенин.

— Не мог, наверно, — предположил Коробов. — Огонь ведь не ждал, товарищ старший лейтенант.

— Видите ли, какое дело, — объяснил Ремешков. — Закрыть люк не так-то просто. С механизмом повозиться нужно.

— Значит, оставалось одно?

— Безусловно, — подтвердил Ремешков. — Вы себе представить не можете, что бы тут произошло, если бы, к примеру, Саввушкин растерялся и не затушил пламя...

Солнце поднималось все выше, и лучи его, пронизывая утренний воздух, согревали землю, молодую траву, ласково поблескивали на железных крышах поселка. Крупенин смотрел на все эта и не мог поверить, что не встретит он больше Саввушкина, не увидит его синих глаз и не услышит голоса. Митя Саввушкин стоял перед ним живой, беспокойный, с умным мечтательным взглядом, точно такой, каким Крупенин видел его зимой в караульном помещении.

Ремешков неторопливо свернул с дороги на тропку. Крупенин и Коробов шли за ним следом. Впереди, на кургане, показался обелиск с блестящей металлической звездочкой на верхушке. Перед ним сидела женщина и скорбно смотрела на свежий рыжеватый холмик. Она горестно и беззвучно шевелила губами, словно шептала что-то своему сыну, а смуглые худые руки ее старательно приминали и приминали комковатую могильную землю. Ремешков подвел Крупенина к женщине и сдержанно, чтобы не потревожить тишины, сказал ей:

— Это командир приехал. Из училища.

Женщина медленно выпрямилась и долго смотрела своими утомленными от слез глазами в лицо Крупенина, как бы силилась что-то вспомнить.

— Вот-вот, — чуть слышно зашептала она вздрагивающими губами. — Таким он и описывал вас. Точно, точно. А как он рад был вашему приезду к нему. Вы даже представить не можете. Никогда еще я не получала от него такого большого письма, как в тот раз. И какие слова там были: «Мама, самое главное в жизни — это понимать, что ты нужен, что ты...» Ах, Митя, Митя. А я и не знала, что он у меня такой отчаянный.

— Отважный он у вас и мужественный, — сказал Крупенин.

— Да, да, на такое решиться, — бормотала женщина. — Не знаю. Не представляю.

Она хотела обнять Крупенина, но слезы, обильные материнские слезы, покатились по ее усталому и почерневшему от горя лицу. Немного справившись с собой, она тихо, шепотом попросила:

— Вы расскажите мне о нем. Все, все расскажите. Крупенин смотрел на нее и не знал, что же ответить, где найти такие слова, которые хоть немного облегчили бы материнское горе.

— Только вы ничего не скрывайте, — предупредила она, угадав его мысли. — Я ведь и днем и ночью думала о нем, и сердцем чувствовала каждую извилинку в его жизни. Даже если он скрывал что-то, все равно чувствовала. Теперь уже, когда мой сын не пожалел себя для людей, для Родины, мне дорого все: и то, чему я радовалась, и то, что заставляло меня обливать слезами подушку. И вы не стесняйтесь, не скрывайте ничего. Я прошу вас.

— Хорошо, — ответил Крупенин, взяв женщину под руку. — Я расскажу.

Солнце набирало и набирало силу и огромное, переполненное теплой синевой степное небо плыло над могилой Саввушкина. Его небо.

Весть о гибели Саввушкина произвела на Забелина такое впечатление, как будто он виноват был в этом трагическом происшествии. Вечером, после того как старший лейтенант Крупенин получил от него распоряжение выехать в Усть-Невенку, он потребовал доставить ему все документы, какие имелись на Саввушкина. И что было странно, рапорт Крупенина который раньше казался Андрею Николаевичу весьма торопливым и легкомысленным, теперь вдруг поразил его глубокой сердечностью и страстным участием в судьбе человека. И чем бы ни занимался в этот вечер Забелин — читал ли свежие газеты, слушал ли радио, — он все время думал о Саввушкине и о рапорте Крупенина.

А через день, когда вернулся из Усть-Невенки Крупенин и доложил о том, при каких обстоятельствах погиб Саввушкин, Забелин пришел к Осадчему и, не скрывая своих переживаний, сказал ему чистосердечно:

— А ведь верно, Артемий Сергеевич, не всякого орла можно заметить сразу. Далеко не всякого.

Забелин и Осадчий стояли посредине кабинета и смотрели друг на друга, словно заново встретились.

В большое окно били лучи яркого, весеннего солнца, и на белой стене лежали крупные квадраты оранжевого света.

— И еще вот что, Артемий Сергеевич, — сказал после длительной паузы Забелин. — Давно мы не толковали с вами так, чтобы обстоятельно, по душам. Все некогда и некогда.

— Верно, потолковать бы нужно, — сказал Осадчий. Он давно ожидал этого момента и теперь, как фронтовой друг его, испытывал сильное душевное волнение.

— Тогда прошу вечером ко мне на чай, — сказал Забелин. — И только непременно с Александрой Терентьевной. Непременно.

— Спасибо, придем, — пообещал Осадчий.

— Ну вот и добро. Попьем чаю, на кружки фронтовые посмотрим. Не заржавели еще, думаю.

— Не должны, — улыбнулся Осадчий. — А если что, ототрем.

— Вот именно.

За окном, у дороги, легкий ветер покачивал деревья, и зеленые листья плескались на солнце, как маленькие флаги.

41

Прошло еще две недели весны, и началась третья. Погода держалась жаркая, но без суховеев и песчаных бурь. Иногда с запада от синеющих вдали гор наплывали небольшие тучки с молнией и громом, и над городком повисали дожди, короткие и легкие, почти воздушные.

Забелин в эти дни мало сидел в кабинете, а все больше находился с курсантами на учебном поле или за городком на ближних, еще не успевших порыжеть от солнца высотах. Сегодня он вышел с третьей батареей на занятия по топографии и уже целый час наблюдал, как на курсантских, планшетах появлялись строгие контуры степного рельефа, серые квадраты боевых точек и зубчатые подковки укрытий, предназначенных для техники и расчетов.

Первое время курсанты смущались начальника училища, особенно когда он поглядывал на планшеты и спрашивал:

— А почему вы решили выбрать позицию для батареи именно здесь? А не лучше ли отнести ее вот сюда, где меньше углы закрытия?

Но потом все быстро пообвыкли и стали даже сами обращаться к генералу с вопросами. А когда был объявлен перерыв и Забелин, усевшись на небольшом, поросшем чилигой кургане, закурил, от смущения не осталось и следа.

— Ох и крепко припекает, товарищ генерал, — жаловались курсанты, вытирая обильно вспотевшие, загорелые лица.

— Как в Калахари, товарищ генерал.

— Почему именно в Калахари? — спросил Забелин.

Длинный Яхонтов объяснил:

— Это мы в журнале очерки одного географа прочитали. Он пишет, что там человеческое тело от жары трескается.

— Ничего удивительного, Африка, — согласился Забелин. — А у нас это еще не жара. Вот через месяц, поближе к экзаменам, тогда припечет. — Он обвел взглядом сидящих и лукаво подмигнул: — Особенно тех, кто не готовится.

— А у нас таких нет, товарищ генерал, — бойко за всех ответил маленький Винокуров. — У нас в этом деле сплоченность.

— Готовитесь, значит?

— Так точно, товарищ генерал. Только одно беспокоит.

— А что именно?

— Обидно получается, товарищ генерал. — Винокуров посмотрел на сидящих рядом курсантов. — Уж очень медленно к технике нас подводят.

— Как же медленно? — возразил Забелин. — А чистка?.. А показные учения?..

Винокуров неловко пожал плечами.

— Это правильно: и чистим, и смотрим. Но хочется до главного поскорей добраться, товарищ генерал.

— Доберетесь. Не все сразу.

— Но когда же, товарищ генерал? Ведь все думают, что мы уже в полном смысле ракетчики. Вот дед мой, например... Разрешите, письмо прочту?

— Ну, ну, интересно?

Винокуров достал из кармана письмо, торопливо развернул его и, отыскав нужное место, прочитал:

«Я так понимаю, Саня, что человек ты теперь у нас большой. И оружие, которое доверено тебе, надо полагать, самое что ни на есть знаменитое. А потому желаю уведомить тебя своим строгим наказом от всего винокуровского рода. Во-первых, строго блюди надлежащую дисциплину. Во-вторых, не забывай, что акулы империализма не дремлют. И ежели что потребуется, не сплошай смотри возле техники. Мы, Винокуровы, на тебя в полной надежде».