Трудная позиция

— Давай, давай, Бориска, тяни, голос прочней будет. Ведь и Шаляпин от бурлаков наших в знаменитости пошел.

А однажды отец посадил сына к себе на спину, приказал крепче держаться за шею и поплыл с ним по самой середине Волги. Борис едва не закричал от испуга, но деваться некуда, пришлось терпеть. А потом так ему это понравилось, что даже упрашивать отца стал:

— Бать, а бать, еще поплаваем?

И то ли врачи помогли, то ли отцовские старания такими целебными оказались, но не прошло полгода, как Борис плавать стал лучше прежнего, а заикание пропало у него совершенно. Отец, конечно, был уверен, что врачи тут ни при чем, а закал собственный из беды сына выручил. И что бы потом ни произошло: благодарность ли за сына из армии пришла — помог закал; офицером ли сын стал — опять вся суть в закале. А недавно, месяца три тому назад, мать сообщила Борису в письме: «Ох и поддал твой отец пару на радостях, когда узнал, что ты по самолету иностранному ракетой ударил! Четыре дня стаканами гремел и все про закал свой поминал. Думала, конца не будет». Сам же отец не написал об этом ни слова. Он только в каждом письме своем слезно просил сына, как только выйдет награда, непременно прислать ему фотокарточку. При этом настойчиво приписывал: «Не один ведь я, а все окуневцы хотят, чтобы твоему геройству фактическое подтверждение было».

Раньше Крупенин улыбался этим отцовским просьбам и спокойно обещал: «Пришлю, батя, обязательно пришлю». А сейчас растерялся. Уж очень большие неприятности навалились на него здесь, в училище. И радость ему теперь не в радость. «Вот и подтверждай геройство», — со злостью подумал Крупенин и заходил по комнате от стены до стены, глядя себе под ноги. Остановившись, послушал, как бушует за стеной буран, раскачивая сорванную антенну, и опять повернулся к картине.

— Такие-то, батя, дела, — сказал он, широко и твердо расставив ноги. — А ты все «закал» да «закал». Не хватило, значит, закала, батя.

Надя проснулась задолго до, рассвета и лежала в постели тихо, не шевелясь, чтобы не потревожить родителей. Она терялась в догадках, куда мог исчезнуть в новогоднюю ночь Борис Крупенин. Произойди что-либо чрезвычайное в батарее, она бы знала, потому что о всех происшествиях докладывали начальнику училища немедленно. Да и майор Вашенцев был бы тогда встревожен и не танцевал бы с ней и не провожал ее до самого дому, а находился в дивизионе. «Ну ничего, — успокаивала себя Надя, — как-нибудь переживу. В конце концов, и я могу показать свой характер». Прислушиваясь к воплям бурана за стеной, она шептала:

— Пусть, пусть бушует. Посильней бы еще надо.

Наде захотелось пить. Она спустила с кровати ноги и, не надевая домашних туфель, ощупью пробралась в большую комнату к столу, на котором всегда стоял графин с водой. Надя старалась в темноте двигаться как можно тише, но без шума не обошлось. Стакан выпал у нее из рук.

Из соседней комнаты в ночной рубашке вышла Екатерина Дмитриевна и взяла дочь за локоть. Надя не видела выражения лица матери, но по ее суетливым движениям почувствовала, что мать встревожена.

— Ты почему не спишь? — спросила Екатерина Дмитриевна полушепотом.

— Я сплю, — ответила Надя рассеянно и тут же поправилась: — Я спала, мама, и захотела пить.

— Включила бы свет тогда, — сказала Екатерина Дмитриевна и сделала это сама. Она пристально поглядела на дочь: — Ну пей и ложись. Еще очень рано.

Надя напилась и ушла в свою комнату. Екатерина Дмитриевна пошла за ней следом и на минуту задержалась в дверях, следя за тем, как дочь натянула на себя одеяло и, свернувшись калачиком, положила обе ладони под щеку.

— Усни непременно, — повторила Екатерина Дмитриевна уже ласково. — У тебя ведь сегодня два концерта. Ты не забыла?

«Верно, мне сегодня играть», — вспомнила Надя, и ей стало легче и веселей, она подумала, как хорошо, что весь день у нее будет занят музыкой. Директор филармонии уговорил ее участвовать в двух концертах, а ведь она пыталась отказаться, потому что на этот день у Бориса Крупенина было два билета на праздник русской зимы, где гостей ожидала разнаряженная лентами и бубенцами лихая тройка. Надя никогда не каталась на тройке и все время старалась вообразить, как, наверное, здорово лететь под звон бубенцов по белой равнине и ощущать на щеках, на лбу, на подбородке колючую снежную пыль, взвихренную быстрыми гривастыми конями. Но сейчас ей не хотелось даже думать об этом. «Не нужно мне никакой тройки, — решила она твердо. — Пусть Крупенин один катается, раз он такой... А еще лучше, если весь день будет бушевать буран и занесет все на свете».

Надя долго лежала в постели, стараясь уснуть или хотя бы задремать немного. Раньше она умела закрыть глаза и приказать себе: «Я сплю, я сплю» — и вскоре действительно засыпала. Но сейчас это не помогало. Ей вспомнилось, как два дня назад Крупенин позвонил ей домой и сказал: «Я буду ждать тебя под Новый год в клубе. Приходи обязательно». Как это понять все-таки?..

Запушенное снегом окно чуть-чуть побелело в темноте, стали видны занавески, стены и стол, на котором стопкой лежали Надины книги. Рассвет пробивался в комнату медленно и трудно, словно сквозь мутную воду. Поднялся с постели Андрей Николаевич. Надя услышала, как отец неторопливо походил по большой комнате, закурил, несколько раз чиркнув спичкой о коробок, и сел за стол в своем кабинете. Надя тоже встала, включила свет и принялась отыскивать ноты с фортепьянными пьесами Грига.

7

После завтрака третья батарея, разделившись повзводно, ушла на расчистку снега. В казарме остались только дневальные и те курсанты, которые были зачислены в концертную бригаду для праздничного выступления в Доме офицеров. Яхонтов и Винокуров, закрывшись в ленинской комнате, репетировали свой плясовой номер, стараясь, придать ему побольше удали и народного юмора.

У маленького Винокурова от усердия уже давно пропиталась потом гимнастерка, и он, сбросив ее, продолжал отплясывать в белой исподней рубахе с закатанными до локтей рукавами.

Время от времени в комнату заглядывал улыбающийся Иващенко и, дружески подмигивая, спрашивал:

— Ну як оно, хлопцы, прогревает?

— До костей и дальше, — скороговоркой отшучивались артисты. — Крыша, Олесь, мешает, а то бы в космос ушли без ракеты.

Потом в дверях появился хмурый Красиков и недовольно буркнул:

— Эй, сачки, вот вы где обосновались!

— Чего, чего? — обидчиво поднял голову сбившийся с ритма Винокуров. — Уж кто бы говорил, а ты...

Но длинный Яхонтов остановил приятеля, схватив его за руку:

— Ладно тебе, Саня. Не отвлекайся.

Винокуров устало опустился на стул и, пока Красиков маячил в дверях, не встал и не сделал ни одного движения. Красиков постоял еще немного и ушел.

— А ты знаешь, он прав, — сказал вдруг Винокуров, уставившись на приятеля. — Сачки мы и есть.

— Почему ты решил? — недоуменно спросил Яхонтов и нервно тренькнул пальцами по балалаечным струнам.

— А потому что все с бураном борются, а мы с тобой танцульками занимаемся.

— Ну и что? Не сами же. По приказанию.

— Приказание потом. А сперва сами, по собственному желанию, влипли. Но я ведь как думал с этой самодеятельностью? Ну, попляшем, почудим у себя в батарее малость. Ну, в клубе туда-сюда еще. А теперь видишь, какое выдвижение получили: в Дом офицеров! Потом еще на конкурс куда-нибудь определят, тогда и учиться некогда будет.

— Какой ты, Саня, рассудительный стал, — удивился Яхонтов и, опять тренькнув пальцами по струнам, кивнул: — Ладно, давай пляши...

— Обожди, — попросил Винокуров.

— Чего так? Умаялся, что ли?

Винокуров не ответил. Он встал, посмотрел деловито за дверь, где только что стоял Красиков, и, повернувшись к своему партнеру, сказал негромко, словно по секрету:

— Уходить собрался. Слыхал?

— Слыхал, а как же...

— Вот дурень, а? Такой праздник вчера Крупенину испаскудил. Ведь боевой орден человек получил. Да за что получил!.. За подвиг, можно сказать. А у Красикова, видишь ли, сложные размышления. Подумаешь, персона.