Партизанская искра

— Ничего, мама. А как хлопцы держатся! Мы им на допросах ни слова не сказали. Они видят, что мы сильнее их, потому и злятся. А мы все спокойны. Правда на нашей стороне.

Миша оживился. Он как-то тверже стал на ноги. Казалось, к нему вернулась его прежняя сила и упругость.

— Нам один солдат говорил, что Красная Армия гонит фашистов. Потому фашисты и злятся. Они это от страха. Скоро им конец.

— Но вам-то, сынок, тяжело.

— Борьба, мама. Без этого не может быть. Мы все знали, что может быть тяжело и может… погибнем. Но мы с радостью умрем за Родину… Она не забудет нас. А ты, мама, не печалься. Вернется с фронта Ваня, расскажи ему обо мне. Все расскажи. Он гордиться будет, что у него такой брат. И тебе и тату не будет стыдно за сына.

Миша смолк на секунду, затем, как бы спохватившись, порывисто притянул к себе голову матери и живо зашептал:

— Мама, беги сейчас в Катеринку. Там у нас в погребе, в углу под картошкой, зарыт радиоприемник. Скажи тату, чтобы он скорее достал его и запрятал подальше. Мы ничего не скажем жандармам. Но бывает, мама, вдруг среди нас окажется слабый, не выдержит пыток и выдаст. Ведь смерть, она все-таки страшная… и если эти звери узнают, что у меня приемник, то и тебе, и тату конец. Понимаешь, мама?

По коридору снова зашаркали шаги. Женщина вздрогнула. Эти знакомые уже шаги казались ей сейчас новыми, наполненными каким-то зловещим смыслом, потому что с этими шагами близилась разлука с сыном. Мать ясно понимала, что эта разлука-навсегда. Она больше не увидит Мишу. Она еще крепче прижала сына к груди, будто решившись не отдавать его.

Василе подошел и остановился. Он также понимал, что это последнее свидание матери с сыном, поэтому не решался вторжением своим нарушить трагическую минуту разлуки. Солдат чувствовал себя виноватым в том, что сейчас происходило на его глазах. Он в смущении отступил назад и отвернулся. И тяжко, тяжко стало на душе этого простого румынского солдата, крестьянина, отца троих детей, человека, на которого против его воли надели форму жандарма и заставили мучить людей, преступление которых состояло в том, что они боролись за свою свободу и счастье.

А разве он, бедный крестьянин, не хочет быть счастливым? Там, у себя на родине? И сколько таких же, как он, бедных людей в Румынии живут в нужде и бесправии! Так почему же все эти обездоленные не могут устроить счастье у себя в стране? И почему бедные румыны пришли сюда, на чужую землю, и отнимают, счастье, которое эти люди сами себе добыли своими натруженными руками?

— Василе! — оборвал его размышления строгий окрик часового.

Василе встрепенулся. «Ах да, он должен сказать матери, что…» и он промолвил тихо:

— Домна, иди домой, — но поняв, что женщина не слышит его, громче повторил: — Домой надо, иди.

Мать простилась с сыном. И какая титаническая сила потребовалась ей в эту минуту, чтобы сдержать себя, не упасть без чувств на холодный бетон пола. Она не помнила, как солдат осторожно разжал ее руки, обнимавшие сына, взял у нее Михаила, не слышала, как звякнула щеколда, прорычала зловещая дверь. Ей казалось, что она долго-долго оставалась одна в этом темном, страшном коридоре.

Постепенно она пришла в себя. В голове стоял шум, но вокруг было тихо. Потом в тишину вошел тот же слышанный ею слабый стон, заглушаемый надрывным кашлем. Затем шаги по бетонному полу и несмелый голос Василе:

— Сто марок, домна.

Нина Давыдовна протянула деньги.

— Домна, я нет марки. Солдат нада марки, — виновато проговорил он, указав в сторону входа, где стоя, часовой.

— Спасибо тебе, товарищ, — тихо промолвила женщина и протянула руку.

— Пожалуйста, пожалуйста, — растерянно проговорил он, как-то скорбно улыбнувшись, и украдкой пожал ей руку. — Ты сказал мне товарищ? Хорошо… очень хорошо. Я понимай мать. Русски мать, румынски мать… я понимай твой Михай, я все понимай, домна.

Глава 20

МЫ С ВАМИ

Пурга.

Ноги увязают в глубоком снегу. В белой кипени бегут навстречу вишневые деревца. Они гнутся под напором ветра и машут, машут на прощанье своими хрупкими оголенными ветками. Сердце щемит от разлуки с ними. Вот они остаются позади. Уходят назад и последние кустики, торчащие из-под снега.

Это край села, над которым сейчас витает смерть. Она за спиной.

Впереди, в буйном хороводе снегов, лежит безбрежная родная столь.

— Свобода! — тихо, торжественно, как клятву, произносит беглец, покидая родное село. Идет нехоженной тропой, степной целиной. Ветер стелет по земле сыпучие снега, заметает свежие, глубокие следы. Снежный наст проваливается и тяжко идти. Но ноги путника не чувствуют усталости. Все его тело кажется невесомым. Будто неведомые крылья подхватили его, взметнули высоко-высоко над землей и несут нивесть куда с головокружительной быстротой. Мчатся, мелькая навстречу, окутанные снегом села, причудливые кружева садов, кудрявые ленты степных посадок.

И от этого стремительного полета становится жарко. На пылающем лице тают колючие снежинки, стекают горячими щекочущими струйками, смертная жажда жжет грудь, пересохший рот ловит холодный воздух.

Путник наклоняется, на ходу черпает горстью сыпучий снег и жадно глотает. Но жажда все усиливается.

— Воды! — шепчет беглец пересохшими губами.

Он видит сквозь снежную пелену неясные очертания хат. Село. Посреди села одинокий колодезный журавель.

— Пить! — повторяет беглец и бежит к колодцу. Тихо скрипит журавель, медленно качается по ветру тяжелая кованая бадья.

Путник черпает воду и, припав губами к обледенелому краю бадьи, долго и жадно пьет. Он чувствует, как тяжелые студеные комья воды падают внутрь.

Но не унять жара студеной воде.

Снежная даль манит. Надо идти.

И несут, несут вперед беглеца могучие крылья, несут по степи, мимо сел, городов, через реки, глубокие балки.

На пути серой, зубчатой громадой стал лес. Бережно опустили на землю беглеца невидимые крылья. И внезапно стих ветер, смолкло шипенье снегов, только звон в ушах стал слышнее. Медленно и плавно движутся навстречу величественные стволы вековых деревьев. И путнику кажется, будто не он идет, а сами деревья обходят его, отступая назад.

Усталый путник опускается на широкий пень. Лес замирает в неподвижности. Непомерная слабость овладевает путником, темнеет в глазах. Наступает знакомое забытье. Но это только на короткий миг. Вернувшееся сознание кричит: «Скорее, скорее!»

И путник снова идет, все быстрее, быстрее, бежит, наконец. Могучие стволы деревьев расступаются перед ним, дают дорогу. Но молодые, низкорослые деревца, растопырив мерзлые ветки, преграждают путь, больно стегают по лицу. Беглец не чувствует этой боли. Все его мысли устремлены туда, к желанной цели, которая приближается с каждым шагом.

…Вдруг лес поредел, исчезла темнота…..Перед ним на стене ковер. Его ярко-зеленые, алые, синие, оранжевые узоры удивительно знакомы. Кто-то склонился над ухом и тихо говорит:

— Отдохни. Не бойся, никто не узнает, что ты здесь.

Он узнает смуглое личико сестренки.

— Ты, Танюша? — шепчет он, прижимая к своей щеке ее тонкую руку.

— Я, Митя. Ты усни, усни, — ласково, как ручей по весне, журчат слова. И маленькая прохладная ладонь легко касается его пылающего лба.

Но почему рука сестренки вдруг так нестерпимо жжет? Ах, это не рука, это огонь горящей сигары касается его лба, щек, подбородка, закрытых век. А вот и искаженное злобой лицо с черными усиками. И Митя, стиснув от боли зубы, с трудом произносит одно короткое: «Не скажу».

Жуткое видение исчезает. Перед его взором чердачный полумрак, кругом солома, ее жесткие стебли колют лицо.

«Где же Таня?»

— Таня! — кричит он и открывает глаза.

И видит смуглое лицо сестры, склоненное над ним. Как хорошо, что Таня здесь, с ним.

— А где тато?

— Успокойся, нет его. Никого нет, одна я с тобой.

— А хлопцы? — тревожно спрашивает он.