Страница 5 из 81
— Убил кого-нибудь?
— Ага. Ноги. Вот отогреваю.
— Не позавидуешь.
— А ты жалеть пришел? — Михаил, прищуриваясь, взглянул на Леонтия. — А может, пожаловаться? Давай поплачь, авось и обратно примем. Мы ведь работяги простые, юрьевых дней не соблюдаем, не футболисты. — Михаил, круто повернувшись и выдернув ноги из духовки, продолжал: — Не по справедливости ты, уважаемый бригадир, поступил. Бросил нас и «прости-прощай» не сказал. Приходим на работу, тебя поджидаем, а нам говорят: «Не ждите, сбежал ваш хваленый Леонтий Михайлович на другой участок...» Я сегодня утречком проверку сделал. Верно, так и есть, на другой участок сманили. От тоски такой в лес подался, душу остудить. Да разве теперь остудишь?
— Ноги смотри не заморозь.
— Ноги мои, не твои, я сам о них побеспокоюсь. А вот ты... Эх, не ожидал!..
— Все?
— Могу еще сказать.
— Ладно, потом скажешь.
— Можно и потом.
— Я, Михаил, не жаловаться пришел. Я тебя звать пришел в свою новую бригаду. Пойдешь?
Леонтий подался вперед. Табурет подозрительно скрипнул. Леонтий поднялся, прислонился к притолоке двери.
— Чего вскочил? Испугался? А если не соглашусь? Возьму и откажусь. Не желаю быть обманутым. За тобой не угонишься. А мне какой интерес, спрашивается?..
— Ладно, пойду, — перебил его Леонтий. — Засиделся.
Михаил молча следил за тем, как надевает пальто Леонтий, потом вдруг громко рассмеялся.
— Ты чего? — с тревогой спросил Леонтий, шагнув уже за порог кухни.
— Ты... ты на себя взгляни.
Кинул взгляд Леонтий на пальто, смутился: не по тому ряду застегнул он пуговицы, и оттого левая пола оказалась ниже правой. Сердито буркнул:
— С вами тут и без головы останешься.
— Это почему же?
— Третий отказ получаю.
— От кого? — удивился Михаил.
— Разрешили мне пятерых из бригады. Сам понимаешь, как нелегко отобрать только пятерых из двадцати. А первым я должен назвать машиниста комбайна. Опытного, знающего.
— И ты побежал к Федору?
— К нему. И он — отказался.
— Правильно сделал, — усмехнулся Михаил. — На его месте я бы точно так же поступил. А почему? Да все потому, что насчет Федора ты поторопился. Погодить надо, сам прибежит, как миленький.
— Ерунда, — вздохнул Леонтий. — Его-то я знаю.
— Ни хрена ты не знаешь, — обиделся Михаил. — Ты сейчас в запале, вот и несешь всякий вздор. А ты остынь. И присядь... Чайку попьем — легче станет.
— Некогда мне, времени нет, — рассердился Леонтий. — Мне завтра ответ надо дать Алексею Ивановичу. А что я скажу? — Леонтий вытащил из кармана пальто листок из школьной тетради, кинул на стол. — Вот он, список. И чистый, хоть заново составляй. Федор — отказ, Чесноков — отказ, ты — отказ. Остались братья Устьянцевы. Вдруг они тоже скажут: не желаем — и баста.
— И скажут. Непременно скажут, — твердо заверил Михаил. — А почему?
— Да пошел ты к черту со своим «почему»!
Леонтий потянулся за листком, но Михаил выдернул его из-под руки товарища, и не успел Леонтий и слова сказать, как тот схватил с подоконника черный карандаш и против каждой фамилии поставил жирные галочки.
— Ты что, сдурел?! — Леонтий ошалело взглянул на Михаила.
Михаил неожиданно засмеялся тонким, девичьим смехом. Он всегда удивлял людей таким совсем не солидным для мужчины переливчато-звонким смехом, и к этому смеху никто, в том числе и Леонтий, не мог привыкнуть. У всех этот смех обычно вызывал ответную улыбку. И сейчас, как ни был сердит Леонтий на мальчишескую выходку товарища, не смог удержаться, улыбнулся, хотя и проворчал:
— Тоже мне, утешил.
— А ты не сомневайся, все верно будет... И не рвись из-под узды — не запрягли.
В кухню вошла Вера, держа в руке прихваченный тряпкой за ручку чайник, из острого носика которого тонкой струйкой бил пар.
— Ай да Вера, ай да умница! — Михаил захлопал в ладоши и закружился перед женой.
Вера, улыбаясь, строго проговорила:
— Осторожнее, обваришься. — Передав чайник мужу, обернулась к все еще стоявшему в пальто Леонтию: — А вы никак уходите, Леонтий Михайлович? Хоть вы уж больше и не бригадир моему шалопаю, а все же уважьте, чайку выпейте.
— Вот и ошиблась ты, женушка, Леонтий снова мой бригадир. Ведь это правда?
— Да, — подтвердил Леонтий.
Вера посмотрела на мужа, потом на Леонтия, махнула рукой:
— А-а, не разберешь вас... Садитесь к столу.
— С удовольствием, — охотно согласился Леонтий, передавая на руки Вере пальто и шапку. На душе стало чуть легче, прежней тягости уже не было, и он, вспомнив переливчато-звонкий смех Михаила, облегченно-радостно подумал: «А может, Михаил и прав, я действительно поторопился?»
ПЯТАЯ ГЛАВА
Однажды на областном совещании встретил Зацепина его товарищ и сокурсник по горному институту Венька Муравьев. Все осматривал, удивлялся:
— Да неужели это ты, Павлуша?.. Ну, располнел... И очки золотые. — Шепотом, притиснув в угол, спросил: — Поди, важной персоной стал? Страшновато подступиться...
А как узнал, что Зацепин все тот же начальник пятого участка, не поверил:
— Загибаешь, Павлуша. Уж больно фигура у тебя начальственная. Экий хмурый, строгий... Нет, не может быть!..
Никак не мог понять: такой удачливый студент их курса вдруг напрочь засох на корню. Себя Венька Муравьев не считал таковым: работал всего-навсего старшим инженером в научно-исследовательском институте, а метил выше. И хотел пожалобиться Зацепину, авось тот за него слово доброе перед высоким начальством замолвит. Наверняка думал: удачливый студент удачлив и дальше. И вот на тебе — начальник участка, как и семь лет назад.
— Как же так, Павлуша? — уже искренне жалел его Венька Муравьев. Наклонившись, зашептал: — Бахус подвел? Женщина? Их, стерв, больше всего опасаться надо... Нет? Ну, признавайся, дружище...
Ах, лучше бы не было этой встречи! Червячок сомнения снова завелся в душе Зацепина. Он всякий раз напоминал о себе, и особенно в дни, когда дела на участке резко катились вниз. Хотелось все бросить, уехать куда-нибудь в глубинку, на тихое место. Но вот дела поправлялись, приходило успокоение, ненадолго, но все же... А годы шли, и Зацепин все чаще приходил к мысли, что ему уже нечего мечтать о повышении. Его удел — быть бессменным начальником участка. Вот уж поистине fatum fati[1].
Еще будучи студентом, Зацепин частенько вспоминал это краткое латинское изречение. Оно как будто действительно соответствовало его судьбе. А разве не так?
До четырнадцати лет Зацепин жил в деревне, среди степного простора, и мечтал стать комбайнером, как дядя Федя, с которым он с утра до вечера простаивал на шатком мостике комбайна. До сих пор не забыть ему счастливого мгновения, когда пальцы рук впились в нагретое широкими ладонями дяди Феди кольцо руля. Огромная, неуклюжая машина, какой она представлялась мальчику, вдруг спокойно подчинилась ему, и он почувствовал, что машина и он — единое целое, что от его движения зависит и движение комбайна. То, что он понял это, было тогда его самым поразительным открытием. А самыми счастливыми словами были скупые слова дяди Феди, который обещал взять его в помощники следующим летом.
Но в следующее лето — жаркое лето войны — он был далеко от родных мест. Проводив отца на фронт, мать с тремя детьми приехала в шахтерский поселок к своей дальней родственнице. Здесь Зацепину пришлось поступить в ремесленное училище, а после его окончания работать на маленьком заводике, где больше приходилось бегать по разным поручениям старших мастеров, чем вытачивать детали на токарном станке.
В те военные годы он еще мечтал вернуться в деревню. Но не пришлось. Отец погиб, и мать не захотела возвращаться туда, где все напоминало бы ей о счастливой поре. И вышло так, что пошел учиться Зацепин в горный техникум. Просто потому, что стипендия была приличная и не хотелось оставлять в поселке мать с младшими братьями. Да и как он мог их оставить, если в семье он главный помощник матери! Только по этой причине он не уехал в Кузбасс, куда хотели его послать после распределения вместе с одним товарищем, который уже через год стал начальником участка. А он только через два года был выдвинут на должность горного мастера. Но Зацепин не жалел об этом. Подросли братья, мать устроилась на работу, жить стало легче, и на семейном совете было решено, что старший брат может теперь учиться дальше. И вот он в тридцать лет студент горного института.
1
Fatum fati — рок судьбы (лат.).