Григорьев пруд

Она, суетясь, стала задвигать какие-то вещи под кровать, накинула на неприбранный стол газету, сняла фартук, даже успела взглянуть в зеркало, поправить сбившуюся прическу.

Была она еще молода, но, видно, трудная вдовья жизнь сделала свое: и морщины на лице, и в глазах растерянность, и взгляд пронзительно-жалостный. Присела на краешек стула молча, вся в терпеливом ожидании.

— Мне бы Юрия увидеть.

— А его нет. Он на стадионе, в бильярдной. — И осторожно спросила: — Вы из милиции?

— Нет, я с шахты, бригадир. Ушаков Леонтий Михайлович.

— Извините, я уж худое подумала.

Напряженность, которая чувствовалась в каждом ее движении, в каждом слове, постепенно спала, и Серафима Андреевна заговорила, не отрывая от Леонтия заполнившихся слезами глаз:

— Спасите его, умоляю. Он на этих проклятых шариках начисто помешался. Никакого удержу нет. Ночь-полночь, а он все там пропадает... Выпивать стал. Вот и на работу как-то выпивши пришел. Могли и рассчитать. Спасибо Алексею Ивановичу, вам спасибо, поверили... Ему бы работать, а он, баламут, за прежнее берется... Видать, опять что-нибудь натворил?

— Успокойтесь, Серафима Андреевна, ничего серьезного. Хотелось поближе познакомиться, и с вами тоже.

— Так я сбегаю. Тут недалеко...

— Не надо. Я сам схожу.

— Вы с ним, Леонтий Михайлович, потверже будьте. Он парень, правда, шумливый, вспыльчивый, в отца пошел, но покладистый... Был бы отец настоящий, приглядел бы... Но ушел от меня, покрасивше отыскал. Ну да ладно, раз так поступил, чего уж тут, но дитя-то общее?.. А он и носа не кажет... А каково одной-то... Мучение только. — И, глядя воспаленными глазами на Леонтия, продолжила: — Юрий-то мой и ласки настоящей не видывал... Все брань да ругань... Сызмальства присмотрелся к таким страстям, замкнулся. Он ведь у меня слабеньким рос. Родила недоношенного, в тепле его выходила. К теплу и привык. Чуть продует — и слег. А муж пьянствовал, буянил. Каково было Юре слышать и видеть! Не спрячешься, не закроешься — вот она, комнатка, вся тут. Спросите вы: «Почему мужа не выгнала?» Да все та же наша женская слабость да жалость. Трезвый он был тихий, а как выпьет, зверем становится. Выгоняла его, приходил, каялся. Прощала... А потом сам ушел. И обидно стало, что сам ушел. Ну, и злобу свою неразумную на сыне срывала... А потом плакала, на коленях перед ним стояла...

Она бы, наверно, еще жаловалась, но, увидев, как приподнялся со стула Леонтий, замолкла. А Леонтий не решался взглянуть ей в глаза, как будто чувствовал себя виноватым. Он так и вышел, не посмотрев ей в лицо, и, выйдя на улицу, жадно хватанул воздух — свежий, к вечеру слегка подмороженный.

К стадиону Леонтий пошел напрямик по тропке, прямо через поле, и тропка привела его к высокому забору. Леонтий смущенно крякнул: «Придется перелезать». Ему вдруг припомнился случай из далекого детства. В поселок заехала футбольная команда из Москвы. Народ повалил на стадион валом, пришлось утроить наряд сторожей и милиционеров. Но вездесущие ребятишки все же проскальзывали. Решился и он, Лешка Ушаков. Пролез в дырку под забором и по-пластунски, прижимаясь к земле, пополз к дальним кустам акации, которые росли рядом с трибунами. И не слышал, как сзади ему кричали мальчишки: «Лешка, назад!» Он замер, наткнувшись на запыленный, пахнущий ваксой сапог милиционера. Крепкая рука схватила его за ворот рубашки, и, как лягушонок, Лешка повис в воздухе...

Леонтий усмехнулся: «Что ж, попытаюсь еще раз!» Оглянувшись, он быстро перемахнул через забор. Конечно, никаких сторожей не было. И никто его не думал останавливать, и ощущение было такое, что на стадионе никого нет. Но, подойдя к большому строению, которое он принял за бильярдную, Леонтий увидел на крыльце ребят в спортивной форме. Разумеется, это не бильярдная. Рядом было другое строение. К нему и направился Леонтий. Еще издали он увидел мальчика лет десяти, который сжимал под мышкой шахматную доску. «Опять не то», — решил Леонтий и впервые пожалел, что так давно он не был на стадионе.

— Эй, хлопец, — окликнул он мальчика, — где тут бильярдная?

— А вон там. — Мальчик указал на маленький дом, одиноко стоявший в дальнем углу стадиона.

«А может, я зря иду, — вдруг подумал Леонтий. — Ведь бильярд тоже игра. Сам немножко увлекался. Ничего тут зазорного нет».

Леонтий толкнул дверь, — пахнуло табачным дымом. Из узкого темного коридорчика он вошел в сравнительно большую комнату. Посреди стоял на толстых ножках массивный обшарпанный бильярд. Играли двое. В руках они держали длинные, как шпаги, кии. Чуть поодаль окольцевали стол болельщики — парни лет двадцати. Все они курили, весело и шумно обсуждали каждый удар, подзадоривали игроков.

Леонтий протиснулся к столу. В одном из играющих он признал Юрия Бородкина и стал внимательно следить за ним. Невольно с доброй завистью отметил: «Здорово играет». Удары Юрия были точны, хладнокровны. Напарник, прыщеватый, с сиплым голосом, нервничал, прежде чем ударить, обегал вокруг стола раза три, долго и тщательно прицеливался. Бил он рывком, лихорадочно отдергивая руку. После неудачного удара матерился и, не останавливаясь, как заведенный, мотал головой.

Проиграв, он кинул кий на стол и выскочил в коридорчик. «Эка нервный», — усмехнулся Леонтий.

— Следующий! — крикнул Юрий.

— Можно? — Леонтий выступил вперед.

Юрий, не ожидавший увидеть здесь своего бригадира, густо покраснел, хрипловато проговорил:

— Пожалуйста.

Уже первый удар Леонтия вызвал у болельщиков иронический шепоток, а когда стало ясно, что Леонтий, как выразился вернувшийся из коридорчика прыщеватый, «годен только для жаркого», над ним беззлобно и откровенно посмеивались.

— Все! — сказал прыщеватый и чуть ли не с силой выхватил кий. — Давай, Борода, контровую.

— Я не буду... Потом...

— А-а, сдрейфил?.. Нет уж, давай.

— Я же сказал — потом.

Но прыщеватый подскочил к Юрию и притиснул его в угол. Леонтий положил руку ему на плечо.

— Он со мной пойдет. Играть не будет.

— Катись-ка ты, папаша! — дернулся прыщеватый. — Защитничек нашелся! Играть научись!

Леонтий резким движением рванул на себя прыщеватого.

— Сопляк!

— Что?! Драться?! — завопил прыщеватый и отскочил к ребятам, кольцом окружавшим Леонтия и Юрия.

— Перестань, Гусь. Не связывайся. Рассыплется, а потом отвечай! — сказал высокий, с длинными волосами парень.

— Пойдемте отсюда, не надо, — шепнул Леонтию Юрий. — Я все объясню.

Юрий выглядел растерянно и жалко.

— Ладно, пошли.

Всю дорогу до ворот стадиона они прошли молча. Леонтий думал, что Юрий, как только выйдет из бильярдной, заговорит с ним, но тот, шагая чуть впереди, ни разу не обернулся. К нему после этой внезапной стычки никак не приходили нужные слова, а общие, красивые, которые так и вертелись на языке, говорить не хотелось. Эх, взять да встряхнуть Юрия, но разве это поможет? На его месте Алексей Иванович давно бы договорился с парнем, а он? Нет, не получится из него воспитатель! Это уж точно. Вчера не мог с Федором поговорить, а сейчас вот идет с Юрием и молчит, ждет, когда тот сам начнет жалобиться. А почему Юрий должен жалобиться? Может, наоборот, одного желает, чтоб тот ушел. А ведь шел Леонтий к Юрию с тем, чтобы серьезно, по душам, поговорить. А что выходит? Можно сказать, ничего...

— Вот что, Юра, ты не срами мать, не подводи ее, — только и сказал он, да и сказал не строго, а тихо, будто просил, а не требовал.

Юрий опять промолчал. Сказал бы что-нибудь, все полегче было бы. Нет, молчит, как в рот воды набрал. А может, встряхнуть его, как этого, прыщеватого? И вдруг такая злость взяла Леонтия на этого прыщеватого, что решительно подумал: «Вернусь в бильярдную сейчас же».

И как только скрылся Юрий за углом своего дома, Леонтий зашагал обратно на стадион, но бильярдная была уже закрыта на замок. «Удрал, — с досадой подумал Леонтий. — Ничего, доберусь еще».

И, наверно, сходил бы на следующий день, но утром подошел к нему Юрий, попросил: