Страница 10 из 11
Как хорошо сидеть на просторе бескрайного поля, с миской горячего супа на коленях! Умело или нет он приготовлен — кто его знает! Но после шести часов работы невозможно припомнить что-либо вкуснее этого супа с крупно накрошенной картошкой, с пшенной крупой и с жирными кусочками баранины.
Павел аккуратно завертывает в бумагу немытую миску.
Около него останавливается Рита. На ней коричневое, измазанное землей пальто с поясом, на ногах теплые носки и туфли. Голову, как русские молодухи, она повязала серым в крапинку ситцевым платком. В руке у нее надкусанный турнепс.
— Хочешь? — спрашивает она и улыбается. — Сочный и сладкий!
— Хочу! — говорит Павел, хотя и равнодушен к сладкому.
— Ну, тогда бежим! Там целое поле турнепса!
Они бегут сначала по картофельным межам, потом пересекают дорогу, пробираются в мелких лесных зарослях и выходят на поле турнепса. С двух сторон поле огибает другое, больше чем наполовину убранное, еще такое непривычное в Сибири, — поле кукурузы.
Павел никогда не видел, как растет кукуруза. Он останавливается и рассматривает толстые стебли, поднимающиеся выше его головы, длинные отвислые листья, напоминающие листья комнатного цветка — амариллиса.
— Походит на пальму, а идет на силос, — говорит Рита. Она стоит на поле турнепса, и ботва закрывает ее ноги до колен.
Рита и Павел рвут турнепс в обе руки, чтобы отнести ребятам.
— Он хорошо утоляет жажду и вкусно хрустит на зубах, — смеется Рита. У нее задорно морщится короткий носик и в глазах прыгают веселые искорки.
Обратно они идут медленно. Павлу хочется, чтобы путь этот был как можно длиннее, потому что ему нужно поговорить с Ритой, многое спросить у нее. Но он молчит. Заговаривает не он, а она:
— Ты кем хочешь быть?
— Не знаю.
Павел отвечает искренне. Когда он думает о будущем, ему рисуется темная, беззвездная ночь.
— Не знаешь? — удивляется Рита. — А я — педагогом. Что? Неинтересно?
— Почему? — пожимает плечами Павел. — Если влечет к этому делу, то интересно. Но я бы не мог быть педагогом.
— Почему? Разве неинтересно воспитывать человека, помогать избавляться ему от всяких недостатков?
— У тебя что, мать учительница?
— Нет, отец педагог. А у тебя?
— Мама у меня работает воспитательницей в детском саду. А отца нет. Впрочем, есть, но он ушел от нас, когда мне было двенадцать лет.
— Ушел! — с возмущением и ужасом говорит Рита. — И ты его любил?
— Очень любил. Больше всех на свете.
Рита с состраданием смотрит на Павла.
— Знаешь, Павел, — говорит она, — как бы я хотела быть такой, как Макаренко! Вот дали бы мне колонию малолетних преступников, и я бы их перевоспитывала.
Яркая краска заливает лицо Павла.
— Думаешь, это легко? — говорит он. — Трудно перевоспитывать не только настоящих преступников, но даже и тех, кто случайно совершил преступление, потому что и у этих на душе такой мрак, такое отчаяние…
Рита слушает Павла. Она чувствует: что-то в этом разговоре задело его за самое сердце. Волнение охватывает ее, и она смотрит на Павла настороженным взглядом.
«Ни на один день невозможно отойти от прошлого, — думает он, — решительно все напоминает… Уехать бы в другой город или куда-нибудь на Север…»
И он представляет снежные горы, карликовые березки, покрытые пушистым серебром куржака и непроглядную, спокойную ширь тундры.
Они уже подошли к картофельному полю. Павел молча отходит от Риты, берет свою лопату и с ожесточением всаживает ее в землю.
К вечеру на коне прискакал из правления колхоза рябой, толстый парень.
— Кончай работать, замерять буду! — командует он и идет по полю, неодобрительно поглядывая по сторонам.
— Картошку пооставляли! — говорит он, наклоняясь. — Что это? Что это? — приговаривает он сердито, поднимает картофелины и, прищурив глаз, долго целясь, запускает их в кучу. Видимо, это доставляет ему удовольствие.
— Поначалу прощается, — говорит он обеспокоенной Римме Владимировне, — а завтра такую работу принимать не буду.
Он снимает привязанный к седлу двуногий деревянный треугольник и замеряет обработанное учениками поле.
Деревянные ноги проворно шагают по полю, и так же проворно парень считает:
— Два, четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать.
Тихон бежит сзади и тоже считает вслух. Ему кажется, что придирчивый парень обязательно просчитается.
Через некоторое время парень и вспотевший Тихон подходят к толпе ребят.
Парень на ходу пишет в записную книжку.
— Четыре гектара восемьдесят соток, — говорит он, — делю на двести сорок.
— Стоп! — с восторгом ловит его Тихон. — А дежурные по кухне, дежурные по общежитию?
— Сколько же их?
— Семь да шесть… всего тринадцать человек, — говорит Римма Владимировна.
— Двести сорок, отнимаю тринадцать, — водит карандашом по бумаге парень, — получается двести двадцать семь. Четыреста восемьдесят делю на двести двадцать семь. По две сотки на брата.
— С небольшим, — придирчиво поправляет Тихон.
— Слезы! — пренебрежительно говорит парень. — А норма — четыре сотки! Ну, поначалу прощается, — смягчается он. — Дело-то новое, пообвыкнете.
4
Вечером Павел, Ваня и еще несколько ребят выпускают полевой листок. Они располагаются в комнате девочек, предварительно выгнав хозяек. Со стола ребята снимают скатерть, банки с разноцветными листьями и еще уцелевшими осенними цветами.
— Любят девчонки на пустяки отвлекаться, — говорит Павел, неумело складывая скатерть.
Он с удовольствием рисует огромный лист картофельной ботвы с цветком, проткнутый ученической ручкой. Ваня сочиняет стихи. Но вдруг все, как по команде, оглядывают комнату. Они слышат в углу чей-то плач. Павел вздрагивает, роняет с кисти на газету зеленую каплю.
— Кто это?
Он не может переносить плач. Он готов отдать все, что есть у него, только бы не видеть ничьих слез.
Павел вскакивает и бежит в угол. За ним идет туда же Ваня. Но в комнате снова тишина.
— Показалось… — неуверенно говорит Ваня. — Или кто-то на улице…
Но в углу из-под топчана уже слышится не плач, а громкий неудержимый хохот. Павел поднимает одеяло. Оттуда выглядывают смеющиеся лица девочек.
Работа прервана. Началась веселая возня.
Девочек вытягивают из-под топчана и выпроваживают из комнаты. Павел снимает с гвоздя полотенце, накидывает на плечи смеющейся Риты и вытаскивает ее на улицу.
На улице холодно. В темноте чуть видны очертания «Победы». Она только что подошла к крыльцу клуба. Вот открылась дверка автомобиля, неярким светом загорелся плафон, и Павел увидел… Григория Александровича и еще какую-то женщину. К ним спешит Римма Владимировна и здоровается за руку.
От неожиданности Павел роняет на крыльцо полотенце.
«Зачем он здесь?» — думает Павел и быстро убегает в комнату.
Рита растерянно поднимает полотенце и стоит на ступеньках. «Какой он странный», — думает она.
И вдруг Рита видит, что из «Победы» выходит ее мать.
— Мамочка! — радостно кричит Рита, бросается к ней, обнимает и кружит небольшую полную женщину в пальто и пуховой шали.
Мать смотрит на нее большими ласковыми глазами, пряча от ветра под шаль короткие, как у мальчишки, курчавые волосы.
— Беги быстро оденься, и тогда поговорим! — говорит она.
— Да ты заходи, посмотри, как мы устроились… — зовет ее Рита.
— Нет, доченька, не зайду.
Странно. Мать всегда интересуется каждой мелочью, а сейчас она не хочет зайти к ним в комнату, посмотреть, как живут школьники.
Рита бежит в клуб.
— Прошу прощения, ребята! — говорит она членам редколлегии. — Я только пальто возьму, ко мне мама приехала.
Мальчики, кроме Павла, бросаются к окну, но из освещенной комнаты ничего не видно.
Рита второпях набрасывает на плечи пальто и выбегает на улицу.
Мать уводит ее в сторону.
— Ты посмотри нашу кухню, столовую, — говорит Рита и тянет мать под навес.