Первые коршуны

— Чего же ты остановилась, дитя мое? — обратилась к Галине ласково игуменья. — Подойди сюда, привитайся с панотцом твоим и с паном Ходыкой.

Галина подошла под благословенье к игуменье, почтительно поклонилась Ходыке и поцеловала руку отцу.

— Ну что же, донечко, как поживаешь, здорова ли? — произнес ласково Балыка, нежно привлекая к себе Галину и целуя ее в голову.

— Спасибо, панотче, а как же вы без нас?

— Что ж? Скучно, тоскливо, а справляюсь с божьей помощью, — вздохнул тихо старик. — Мы-то ради детей готовы все перетерпеть, а как-то дети?

— Садись же, дочко, чего стоишь, — продолжала приветливо игуменья, указывая Галине место рядом с войтом.

Галина села на указанное ей место.

Во время этого короткого диалога Ходыка не отрывал глаз от личика Галины. Давно уже, поглощенный великими интригами и жадным стяжанием денег, он не обращал никакого внимания на женскую красоту, давно уже сердце его засохло и одеревенело, давно уже вылетели из его памяти слова любви, и вдруг перед ним явился неожиданно дивный образ этой прелестной девушки, которую он сватал за своего сына. Как солнечный луч, попавший в темное сырое подземелье, этот образ ослепительно засверкал перед ним и наполнил его пустынное сердце каким-то новым чувством, сознанием того, что на свете, кроме золота и власти, есть еще и веселье, и юность, и радость любви.

— Что же, соскучилась здесь, не хочется ли уже додому? — продолжал между тем войт расспрашивать Галину, любуясь своей прелестной дочкой.

— Нет, панотче, — ответила с легким вздохом Галина. — Здесь так хорошо! Если бы не вы, я б навсегда осталась тут.

— Спасибо, донечко, что згадуешь старого батька, — произнес теплым тоном войт и невольно потупил глаза. При виде Галины, при звуке ее голоса, тихого и нежного, что-то мучительно заскребло в его сердце… «Да неужели же он отдаст свое дитя в это ходыкинское гнездо? — пронеслась в его голове щемящая мысль, но тут же вслед за ней явилось сознанье бесповоротной необходимости этого поступка. — Так, так, надо действовать, пока еще есть время, пока враг не обошел окончательно дремлющее стадо, — прошептал он про себя, печально поникая на грудь головой. — Но почему же это дитя, призванное для счастья и для жизни, должно стать искупительной жертвой? Почему?»

Войт подавил непрошенный вздох и, чтобы скрыть от присутствующих охватившее его волнение, отвел в сторону глаза.

От игуменьи не укрылась грусть, набежавшая вдруг на лицо пана войта; приписывая ее той мысли, то Галина хочет остаться в монастыре, она захотела поскорее успокоить его.

— А славная у тебя дочка, пане войте, — заговорила она вслух, — и тихая, и ласковая, и покорная, и волю твою чтет, как святой закон, и к молитвам прилежна. Вот племянница ведь моя, — продолжала она, обращаясь к Ходыке, — а не грех заректись, и не видала такой: только о вере, да об отце своем, да о сирой братии и помышляет. Не стыдно и в глаза похвалить.

— Панна войтовна на весь Подол славится красою, и благочестием, и добрым сердцем, — ответил Ходыка, переводя свой взгляд с Галины на игуменью.

— Ну-ну, еще захвалите так мою дытыну, что она отцурается от своего батька, — произнес с улыбкой войт.

— Э, нет, такого нельзя сказать, пане войте, — возразила игуменья, — очень она уж пиклуется и заботится о тебе. Тревожилась, отчего ты не едешь, соскучилась…

— Соскучилась? — повторил с ласковой улыбкой войт и взглянул на Галину.

— И соскучилась, и беспокоилась о здоровье вашем, и… — Галина запнулась на мгновенье, — просить вас хотела, батюшка.

— Просить? — в голосе войта послышались изумление и тревога. Он взглянул невольно на Ходыку и добавил поспешно — О чем же ты просить меня хотела, дытыно? Говори, если только возможно будет, я не откажу тебе ни в чем.

— О, это вам не трудно будет сделать, панотче! — воскликнула Галина и с жаром передала отцу о приходе поселянина из Рудни, о бедствиях, грозящих им от униатов, и о просьбе всей громады к нему, пану войту, и к ней приехать к ним поскорее и помочь им отстоять свою церковь от униатов. Галина говорила с воодушевлением, голос ее не раз прерывался, на щеках то вспыхивал, то угасал жаркий румянец.

С глубоким волнением слушал войт рассказ дочери. Этот эпизод являлся только новым звеном в той тяжелой цепи, которая грозила опутать и оковать весь его родной край; он снова напомнил ему о необходимости поскорее приступить к действию, то есть заключить бесповоротный союз с Ходыкой.

При начале рассказа Галины в глазах Ходыки сверкнул какой-то минутный огонь, но сверкнул только на мгновенье; Ходыка стал рассеянно барабанить пальцами по столу; время от времени он подымал голову, бросал на Галину быстрый, пытливый взгляд и снова потуплял глаза. Судя по его непроницаемому лицу, трудно было угадать, радует ли его известие, передаваемое Галиной, или огорчает.

— Так-то, пане войте, — заговорила игуменья, когда Галина умолкла, — надо сделать что-нибудь, чтобы помочь этим несчастным людям. Обещала и я им просить твою милость не оставить их. Ради спасения души своей, помоги им!

— Ох, превелебная паниматко! — вырвался глубокий вздох из груди войта. — Видит бог, что я не ищу так спасения своей души, как спасения церкви нашей от посягательств ненавистных унитов, только ведь здесь одним словом да уговором ничего не поможешь. Сегодня уговорим мы селян, а назавтра налетит Грекович да и захватит церковь просто силою, не спрашиваясь никого… Надо брать глубже, найти самый корень наших бедствий, нашего зла.

— Д-да, — произнес многозначительно Ходыка, — и времени терять нельзя, надо торопиться, каждый напрасно потраченный день отымет у нас змогу выиграть справу.

— Что же думаете вы делать, панове? — спросила живо игуменья.

— Жаловаться, — ответил Ходыка, — они нарушают наши права, наши уклады; если взяться умело за дело, можно выиграть справу, освободить и Киев, и весь наш край от унитов и иезуитов.

— Да благословит вас бог за такое святое дело, — произнесла с воодушевлением игуменья. — И ты, вельможный пане, возьмешься вести нашу справу?

— Д-да, — протянул Ходыка, устремляя на Галину выразительный взгляд, — хотел бы от всей души.

— Есть разные свои справы, пока они не выяснятся, не могу приступить к делу.

— О, забудь их, оставь на время! Все говорят кругом, что нет человека искуснее тебя в науке правой, что ты можешь всякую справу выиграть, из черного сделать белое.

— Хе-хе-хе! — рассмеялся Ходыка сухим смешком. — Брешут, должно быть, люди: я не чародей; но что могу, то сделаю с охотой, если…

— А как же Рудня? — перебила его Галина. — Неужели же, панотче, они останутся без помощи?

— Нет, дытыно, сделаем и для них, что можно.

— Все, все, что можно, — подхватил Ходыка, — я сам, ясная панно, похлопочу за них. Этого дела нельзя оставлять ни на минуту, надо торопиться.

— О, шановный пане, — произнесла с чувством Галина, подымая на Ходыку полные благодарности глаза, — я никогда, никогда не забуду твоей ласки.

От этих слов дивчины и от ее теплого взгляда едва заметная краска пробилась сквозь пергаментную кожу Ходыки.

— Не стоит благодарности, ясная панно, — ответил он, наклоняя голову, — моему сердцу, так же как и твоему, дорого наше предковское, греческое благочестие… — Ходыка провел рукой по глазам и, прищурившись, уставился в панну.

В глазах Галины невольно промелькнуло изумление.

— Сомневаешься, панно, в словах моих? — продолжал с улыбкой Ходыка. — Правда, я редко произношу их, но верь, что они правдивы и идут от самого сердца. В красномовстве я человек не искусный, но с правдой не разминался никогда.

Галина потупила глаза.

— Нет, пане… боже упаси… Я верю… но люди… — заговорила она с запинкой.

— Люди могут оболгать всякого, а наипаче того, кого господь наделил лучшей долей.

— Ох, правда, правда! — поддержал его войт, — Не печалься ж, дочко, обдумаем все, что делать, а пока, превелебная паниматко, — обратился он к игуменье, — попрошу у вас немного часу для приватной беседы.