Страница 8 из 9
Не пропускали богомольцы ни единого слова из мудрой речи старца Корнилия. Слезы текли по щекам их, вызывала те слезы вера и надежда светлая.
К другому кружку богомольцев перешел отец Иоасаф. Старец Гурий тоже ободрял и поучал простой народ.
— И повелел благоверный царь Василий Иоаннович мощи невинно убиенного отрока, царевича Димитрия, перенести из Углича в стольный град Москву. Святители церкви православной Филарет Ростовский и Феодосии Астраханский прибыли с боярами царскими в Углич. Многими тысячами стеклись угличане к могилке царевича. И когда начали рыть землю над гробом отрока — разлилось в воздухе райское благоухание, и словно дым кадильный изшел от гробницы Димитрия. И открыли гроб, и обрели тело отрока-мученика неистлевшим. Даже ризы царевича Димитрия не коснулось тление земное. Держал убиенный отрок в левой руке платок, шитый золотом; цел и невредим нашли тот платок в руке его. В правой же руке держал мученик — в ту пору, как нож убийцы нечестивого прекратил житие его, — орех садовый. И тот орех нашли у него в руке целым… Великое чудо сотворил Господь! Пятнадцать лет лежало в сырой земле тело мученика и по воле Божией избегло оно тления, и исполнилось оно силы чудотворной… Многие чудеса совершились у святых мощей царевича… В Москве встретили мощи царь, патриарх, царица-инокиня Марфа, поставили их в церкви Михаила Архангела в раке деревянной, обитой атласом золотым… И доныне открыт доступ к мощам святого царевича Димитрия, и исходят от них чудеса и исцеления… Как же, чада мои любезные, верить ныне злому обманщику, именующему себя царевичем Димитрием, сыном Иоанновым?!
Зашумела толпа, заволновалась, послышались угрозы ляхам, самозванцу… А вражеские пушки ревели все громче.
Дальше пошел отец Иоасаф, туда, где за крепкими каменными стенами монастырских кладовых, под навесами, лежали раненые, ушибленные каменьями, оглушенные выстрелами. Стоны и мольбы встретили архимандрита: одни просили исповеди и причастия, другие молили перевязать раны, водицы испить… И тут не омрачилось лицо троицкого игумена, бодрый, твердый взгляд его. Приметил он богомолок, молодых и старых, что пеклись о страдальцах, переходя от одного к другому. Всех заботливее была одна девушка, еще не вышедшая из детских лет; с молитвой на устах помогала она то этому, то тому раненому, не содрогаясь, примачивала водой студеной страшные кровавые язвы, подкладывала под головы страдальцев свежего сена… С глубокой нежностью взглянул архимандрит на Грунюшку — то она была радетельницей и помощницей страдальцам…
— Благослови тебя Господь, отроковица! — молвил он, кладя ей на голову руку.
Слезы засверкали в голубых очах Грунюшки. Прильнула она горячими устами к другой руке старца.
— Ох, отче, изболелось сердце мое за страдальцев несчастных… То-то мучение, то-то раны кровавые!..
— Не кручинься, дочь моя! За святое дело страдают и томятся мученики. Примет их Господь в Свое Царство небесное, отпустит им все прегрешения за то, что пролили они кровь в защиту святой обители. Облегчай же их муки, дочь моя, и тебе на небесах зачтется!..
— Истинно, отец архимандрит, зачтется, — отозвался седой стрелец, раненный в голову, которому Грунюшка только что обвязала окровавленный лоб, оторвав лоскут от своей скудной одежи. — Добра она, словно Ангел Божий…
Подозвал отец Иоасаф проходившего послушника.
— Беги к отцу казначею; пусть велит он из погребов принести сюда вина крепкого, фряжского; пусть отпустит из кладовых полотна да холста потоньше… Надо льющим за нас кровь страдальцам телесные силы подкрепить, надо им язвы перевязать. Да скажи, не велел-де отец настоятель скупиться, не время теперь бренные блага беречь…
Просветлели раненые, услышав приказ игуменский, посыпались на отца Иоасафа благословения…
В трапезной монастырской в чугунное било ударили, созывая братию к трапезе. Отец Иоасаф повелел, чтобы все обычным порядком шло, дабы не смущались иноки и миряне… Потянулись из келий старцы, коим не под силу было на стенах помогать. Пришли и от пушек смены воинов и богомольцев-охотников подкрепиться пищею. Сытными блюдами, крепкими, сладкими медами угощали иноки своих защитников: в монастыре всего вдоволь запасено было.
Все в трапезной не уместились — расставили по дворам скамьи да столы, и с молитвою насыщались бойцы монастырские под рев пушек.
Молодцы молоковские все рядом сели; сначала молча ели: натрудились за целое утро, голод их мучил… Потом, передохнув, и разговорились…
— Как у вас там, на Плотнишной башне, Тимофей? Сильно ядра сыплют ляхи? — спросил Ананий.
— Словно град идет, — отвечал Суета, справляясь с ковригой монастырского хлеба. — И меня задело…
Он показал локоть, обвязанный тряпицей.
— Чай, больно? — спросил торопливо Оська Селевин, и пугливо забегали его лукавые глаза на побледневшем лице.
— Чего больно! Я и думать забыл… Суета придвинул к себе чашку с брагой.
— А слышь, Ананий, — начал Данила Селевин, — больно уж сильна та пушка ляшская, что в нашу сторону палит. Ядра-то с голову людскую!.. Такие ямы в стенах рвет, что страсть одна… Да и метят из нее лихо…
— Чай, много побило у вас людей?
— Немало. Намедни одного пушкаря хватило, да еще не самым ядром, а осколком от стены… Не пикнул даже бедняга, пополам голову разнесло… Со мной рядом стоял.
— Рядом? — переспросил Оська, даже зубы у него застучали о край чашки с брагой. Ананий сурово покосился на него.
— А тебе, Оська, я вижу, больно жизнь дорога?! Смутился Осип, голову опустил, побледнел еще более.
— Что ж, кому помирать охота? — пробормотал он.
— За обитель-то святую? За веру-то? — грозно проговорил Ананий. — Смей ты у меня еще такое слово молвить!..
— Да разве я отрекаюсь? Христос с тобой! Что он меня, братцы, ни за что, ни про что изобидел? — плаксиво прибавил младший Селевин.
Ананий пуще нахмурился…
— А к тому я это тебе молвил, что вижу я в тебе робость, вижу шатание великое… Не с радостью, не с легким сердцем подставляешь ты грудь под пули за обитель святую. Ой, крепись, Осип! Крепись, говорю… молитву читай! Силен лукавый, и хитры пути его!
Помолчали все. Ананий, пригрозив брату, задумался. Суета и Данила прислушивались к гулу пушечному и поглядывали — не пора ли на стены идти?..
— Надо бы, други-товарищи, той большой пушке ляшской как-никак жерло заткнуть, — сказал наконец старший Селевин. — Не то много она у нас-людей сгубит… Отпрошусь-ка я у воеводы ночью за стены… Товарищей поудалее наберем; может, и доберемся до трескотухи горластой. Попытаем счастья, ребята?..
— Попытаем! — отозвались весело Данила и Суета, и даже Оська, скрепя сердце.
— Пушкаря Меркурия возьмем. Он места здешние знает, да и к делу огнестрельному привык…
Стали они горячо толковать о ночной вылазке.
Вдали из дверей трапезной вышел воевода князь Григорий Борисович; не торопясь пошел он между трапезующими воинами, приветливо на них поглядывая.
— Досыта ешьте, молодцы. Раньше ночи со стен не пущу. Бодро поглядывали монастырские бойцы на своего храброго воеводу, на его поступь смелую, на плечи могучие…
— Дозволь, княже, слово молвить, — сказал старший Селевин, пробравшись к нему сквозь толпу. — Да не здесь, на народе, а в сторонке где…
Повел его с собою воевода за угол башни, где пусто было. Ласково светились зоркие очи воеводы, весело улыбался он, слушая про затею богатыря Анания…
— Доброе дело ты замыслил, молодец. Да нелегко свершить его удачно. Догонят вас ляхи, перерубят всех…
— А я тайный ход нашел, князь-воевода. Мне старцы показали — у Сушильной башни. И неведомо будет ляхам, как мы из обители выйдем и как вспять уйдем…
— Попытай, молодец, счастья… Только обождать надо: чай, скоро ляхи на приступ пойдут — тогда мне все добрые воины понадобятся… Ты, что ль, у Красных ворот стоишь?
— Там, воевода. И молодцев удалых я подобрал…
Не пришлось воеводе с Ананием беседу до конца довести. С Водяной башни послышались громкие крики, на стенах — видно было — народ заметался…