За святую обитель

К деревне скакало человек двадцать конных царских стрельцов. Загромыхали пищали, секиры заблистали, и мигом полегло с десяток поляков. Остальные с хорунжим прорвались и ускакали на легконогих конях.

— Слава Богу, — говорил пятидесятник стрелецкий, отирая пот с лица. — Выручил я вас, братцы… На шум прискакал, да пока поляков много было, хоронился вон в той рощице. От монастырского воеводы Голохвастова я в объезд послан…

Долго благодарили парни стрельцов-молодцов.

— Живо, ребята, в обитель! — торопил их пятидесятник. — А то на выстрелы ляхи вернутся.

Посадили стрельцы парней за собою на лошадей, прихватили и богомолок и спешно направились по Сергиевской дороге.

За Святого Сергия!

Издавна в конце сентября, в праздник преподобного Сергия Чудотворца, сотнями и тысячами сбирался народ православный в многочтимую и много любимую обитель. Шли туда богомольцы и из окрестных сел, и из дальних деревень и городов: шли больные и убогие, шли богатые и бедные… Каждый нес свою лепту в казну обительскую, каждый шептал горячую молитву. Далеко, далеко молва шла про архимандрита Иоасафа, про келаря Авраамия, про старца Корнилия и про остальных соборных старцев, подвижников монастырских. Печальниками и молитвенниками земли русской были сергиевские отцы, а в ту годину тяжелую, в скорби и шатании всеобщем, где же и было русскому многострадальному люду искать прибежища, надежды и утешения, как не в святой обители?..

На этот раз к Сергиеву дню богомольцев собралось в обители еще более, чем в прошлые года. Одни шли постоять грудью за великую святыню русскую, другие — укрыться за могучими стенами, благо царь Василий Иоаннович догадлив был: укрепил ограду обители и высокие башни, прислал пушек и пищалей, наряду воинского и верных людей.

Еще не рассвело, но уже над высокими стенами монастырскими стоял громкий гул; не спалось богомольцам, да и спать-то негде было: за множеством пришлого народа не хватило ни странноприимных келий, ни монашеских. Старики, дети с матерями, больные и здоровые, лежали на голой земле под осенним дождем; слышался плач, раздавались стоны в предутренней тьме…

Не до сна было и монахам, немало забот было у отцов. Совсем не ложился на свое скудное иноческое ложе и архимандрит Иоасаф. Всю ночь молился он в своих покоях.

Бледный свет от теплющихся лампад озарял благообразное кроткое лицо старца; ничего похожего на страх или уныние не было на этом лице. Порою вставал он с колен, подходил к узкому окну, прислушивался к гулу толпы и шептал горячую молитву за этот люд православный, что вверился святой обители, отдался под защиту Сергия и Никона, святителей Троицких.

Закрадывались в многодумную голову архимандрита и иные мысли. Вспоминал он о своем друге и помощнике, келаре монастырском, Авраамии Палицыне. "Мудр и велеречив отец келарь; авось, постоит он за нашу обитель перед царем да боярами; авось, пришлют с Москвы еще подмогу, — размышлял отец Иоасаф. — Не покинут же нас на погибель. К тому же у отца келаря взята с собой и казна знатная, и хлеба он запас вдосталь на нашем подворье московском. Есть чем царю Василию услужить, есть за что и подмоги попросить. Одно худо: пишет отец Авраамии, что и сама белокаменная ненадежна. Ну да это пустое: Господь того не попустит. Скоро ль вздохнешь ты полегче, земля русская? Скоро ль изгоним мы врагов лютых?"

И снова погрузился архимандрит в молитву. Бледный свет наступающего дня уже проникал в окошко; все громче и громче становился гул народной толпы; изредка в этот гул врывался дальний, зловещий, звонкий рев вражеских труб.

Тихо отворилась дверь, и мягкими, неслышными шагами вошел в покои невысокий тучный монах, сотворив отцу Иоасафу уставный поклон.

— С чем пришел, отец казначей? — спросил архимандрит, вставая с колен.

— Худые вести, отец архимандрит! — жалобным, пугливым голосом ответил блюститель обительской казны, отец Иосиф Девочкин.

— Да будет воля Божия. Что стряслось?

— Да не знаю как и быть, просто голова кругом идет! Богомольцев-то, отец архимандрит, сколько в обитель набралось! Все келий заняты, все сараи, сенники и амбары… На земле вповалку лежат — ступить негде.

— Это, что ль, беда, отец казначей?

— Вестимо!.. Чем их поить-кормить будем? И к бою-то годных из них всего треть будет; а то все бабы да ребята, старые да убогие. С этакой силой не одолеть нам ляхов… Надо бы, отец архимандрит, усовестить их: пусть уходят из обители…

Грустная улыбка показалась на бескровных губах отца Иоасафа.

— Не властен я, отец казначей, порешить это дело без собора старцев обительских. Обожди, вон уж они собираются.

Один за одним входили в покои старцы в черных мантиях и клобуках. Были между ними подвижники древние с тяжкими веригами под иноческими одеждами, были и крепкие, сильные телом иноки, видавшие много на своем веку, поработавшие и на полях ратных мечом, послужившие и для дел государских мудростью. После трудного пути житейского ушли они от мира, но крепко печалились о родной земле и готовы были послужить ей личным опытом. Благословясь у отца-архимандрита, расселись старцы на высоких сидениях вокруг своего пастыря, печальные, молчаливые.

— Братия! — начал отец архимандрит. — Настала для обители година суровая… Обложила нас кругом рать ляшская, пришла пора постоять за веру, за царя и за землю родную. Отцы — помощники мои, споспешники мои — не оставьте меня, недостойного, советом да поддержкой вашей!

И, встав, отец Иоасаф в пояс поклонился братии.

— Допрежь всего, старцы, о богомольцах рассудить надо. Вот отец казначей говорит, что много лишнего народа набралось в стены обительские… Давать ли нам пристанище слабым, больным, женам, детям, старикам дряхлым?

Переглянулись соборные старцы, а затем обратили взоры на отца Корнилия, что рядом с архимандритом сидел. Служил в. былое время старец Корнилий в царской рати, светел был разумом и опытен.

— Святой Сергий не отвергал злосчастных, — вымолвил коротко отец Корнилий, и просветлели сумрачные лица иноков, и в безмолвном согласии наклонили свои черные клобуки все до одного.

— Слышал, отец казначей? — спросил архимандрит. Отец казначей склонил покорно голову.

Послышались у входа твердые, быстрые шаги, зазвенели мечи, и вошли в покои монастырские воеводы: дородный и высокий князь Долгорукий Григорий Борисович и приземистый Алексей Голохвастов. Первый улыбался, второй хмурился. Благословились воеводы…

— И мы к вам, отцы, на совет, — молвил князь, — ляхи кругом всей обители туры понаставили: на Волкуше-горе, в Терентьевской роще, на Крутой горе, на Красной горе, в Глиняном овраге… Скоро громыхать начнут из пушек да пищалей…

— Совсем обложили, — сказал, вздохнувши, Голохвастов.

— Я, отцы праведные, все башни сегодня крепким дозором обошел, пищали да пушки порасставил, ратных людей на места отрядил, — рассказывал князь Долгорукий. — Кажется, все в порядке. Силы только у нас маловато, кликнуть надо бы богомольцев да послушников, кои помоложе… Благословите, отцы!..

— Сами за тобой пойдем, воевода! — вскричал, поднимаясь с места, отец Иоасаф. — А из богомольцев давно уж немалое число на стены просилось. Присылали ко мне некоего молодца, чтобы их на богоборцев идти благословил…

— Исполать тебе, отче! Приумножится сила наша, отобьем ляхов от стен…

— Нелегкое дело, — прервал сотоварища воевода Голохвастов, выступая вперед. — Велика ли подмога от мужиков да от послушников? К оружию непривычны, оробеют в бою…

— Не греши, воевода! — молвил старец Корнилий. — За веру, за обитель святую всяк на смерть пойдет…

Гул прошел по толпе послушников и пришлых людей, что стояли у дверей открытых близ порога и жадно ловили каждое словечко.

— Не оробеем!..

— Веди, воевода…

А из самой толпы выступил Ананий Селевин, земно старцам поклонился.

— Отцы и воеводы! Первый на ляхов иду. Не обидел меня Бог мощью и духом… Благословите!..