Страница 89 из 110
Ладно, пусть думают что хотят. К счастью, последним судьей действительно любого человека будет не философский кружок, а Бог. А он в один прекрасный день вручит Богу свою книгу, книгу, которая объяснит его жизнь. Он был уверен, «Исповедь» обеспечит ему заслуженное место на небесах.
«Грешнику, — писал он, — по крайней мере, знакомо чувство раскаяния, которое никому больше не ведомо. Существуют такие глубокие искренние раскаяния, которые лучше, чем что-либо другое, компенсируют грех».
Он также написал: «Чем больше чья-то вина, тем величественнее ее признание!» В таких делах толк понимает только грешник. И он имеет право презирать тех, кто ни разу не сбивался с праведного пути. Не грешат ведь только те, кто, по сути дела, никогда не жил настоящей жизнью. Но все эти соображения нужно отложить на потом. Сейчас необходимы копии этого памфлета. Пусть его визитеры продолжают толковать на эту тему, если только посмеют! Он либо выразит им свое праведное негодование, либо вообще откажется обсуждать эту тему, сославшись на новый выпуск того же памфлета с его комментариями. Если потребуется, он вручит такому посетителю экземпляр книжки.
— Вот держите! Там вы найдете ответы на все интересующие вас вопросы, — скажет он. И добавит: — Вы знавали человека, кто отважится перепечатать памфлет с нападками на себя? И даже увеличить тем самым его тираж?
Как он гордился этим поступком позже, когда был в Англии! Там под напором враждебных статей он расскажет, что сделал с «Чувствами граждан», чтобы продемонстрировать все свое презрение к такого рода непристойной литературе.
Но пока он здесь, в Мотье. И получает новый удар — сердитое послание от Жакоба Верна: «Как Вы смеете обвинять меня в авторстве такого грязного памфлета! Я и в глаза его не видел, пока мне не доставили этот Ваш экземпляр!
Вы называете милосердием оскорблять меня без всяких на то оснований? Хочу спросить Вас: не лучше ли было прежде войти в контакт со мной, чем огульно марать мое имя перед всей Европой? Неужели это в Вашем представлении — милосердие?»
Пораженный Руссо ответил: «Я распорядился прекратить печатание памфлета…»
На это Верн с горечью ответил: «Да, но только после того, как заявили, что я — автор этого анонимного памфлета. А теперь скажите мне: что Вы со всем своим милосердием собираетесь делать, Вы, кто так печется о своем добром имени?»
Руссо был поражен. Если автор не Верн, то кто же? Все, что он успел предпринять, строилось на твердом убеждении, что во всем виноват Верн. На этом держались все его обвинения! Перед приехавшими от Верна людьми Руссо решил не пасовать. Лучший способ защиты — нападение.
— А что он ожидал от меня? — сердито отвечал на упреки Руссо. — Разве это не его стиль? Разве это не его чудовищный французский? Разве это все не в его характере? Конечно, если он сумеет доказать свою абсолютную непричастность к этому, я пойду и брошусь ему в ноги.
«Ах так! Вы, значит, готовы броситься мне в ноги, если я докажу свою полную невиновность, — вне себя от гнева отвечал ему Верн. — Нет, это Вы должны доказать мою вину. Неужели мне учить великого Руссо, непревзойденного моралиста, основополагающим принципам этики? Вы претендуете на роль человека, обучающего весь мир, как нужно себя вести, но не знаете того, что известно любому школьнику, — у человека нельзя требовать доказательств его невиновности. Выявлять следует только его вину».
Их ссора все накалялась, и кто-то подкинул дров в этот огонь:
— Почему бы вам, Руссо, не принести ему извинения?
— Извинения? Вы что, с ума сошли?
— Разве вы не видите, как эта перебранка приводит в восторг Вольтера? Разве нельзя допустить, что это не Верн, а сам Вольтер все затеял, чтобы добиться печального для вас результата?
Руссо поразили его слова. Он стоял словно ошарашенный.
— Вольтер? — Такая мысль не приходила ему в голову. Нет!
— Не думаете ли вы, что кто-то еще мог получить выгоду от этой склоки?
Руссо вдруг озарило. Если на самом деле Вольтер состряпал памфлет, то из этого придется делать ужасные выводы. Слишком ужасные!
— Чепуха! — воскликнул он. — Разве может выйти такой беспомощный памфлет из-под самого элегантного пера нашего века? Тот, кто утверждает подобное, не имеет литературного вкуса. Не умеет сопоставлять факты. Неужели вы на самом деле полагаете, что месье де Вольтер станет портить бумагу для глупейшей защиты кальвинизма? Неужели вы считаете, что месье де Вольтер, самый выдающийся драматург нашей эпохи, ставит ученых впереди авторов пьес? Неужели месье де Вольтер может допускать такую чудовищную орфографию?
— Ну а если он поставил перед собой именно такую цель — обмануть вас?
Руссо вздрогнул. «Обмануть меня?» Он тут же откинул такую мысль, снова обрел уверенность в себе.
— Послушайте, не нужно меня смешить. Неужели Вольтер — автор вот этого неуклюжего, грязного сочинения? Никогда не поверю!
Конечно нет. Руссо никогда не позволит ставить под сомнение таланты Вольтера. Можете говорить что угодно против него, но никогда не утверждайте, что он уже не лучший писатель своего времени. Даже в том письме, где Жан-Жак изливает свою ненависть к Вольтеру, он все равно выражал восхищение его гением. В конце концов, кто был для Жан-Жака образцом все эти годы, как не Вольтер? Кто учил его хорошему стилю, ясности изложения, лаконичности, изяществу, смелости?
Нет, господа, Верн не улизнет, не скроется за этой хулой, возводимой на Вольтера!
Хотя, конечно, если подумать, кто получит наибольшее удовлетворение от такого памфлета, — наверняка именно Вольтер. Если предположить, что это дело его рук, то перед ним, Руссо, возникала пугающая реальность. Кто мог раскрыть Вольтеру тщательно скрываемую тайну всей его жизни? И когда?
Мадам д'Эпинэ. Это вполне очевидно, больше некому.
Мадам д'Эпинэ. Тогда, когда шесть лет назад она умоляла «своего медведя» сопровождать ее в Женеву. Он отказал ей. И она, разъяренная, уехала с мужем. Она ненавидела его. И потому предала. Предала тогда, когда провела несколько месяцев в Женеве, когда она была поручена заботам доктора Трончена и почти все время торчала у Вольтера.
Что же это означало? Выходило, в течение шести лет, долгих шести лет Вольтер был в курсе этого страшного секрета. И не обмолвился по этому поводу ни словом. Ни словом! Только подумать! Вольтер его жалел. Вольтер опять его щадил. Вольтер, в руках которого был заряженный пистолет, не нажал на курок.
Разве в такое можно поверить? И это несмотря на то, что он, Руссо, столько раз его провоцировал? Вольтер пощадил его, несмотря на «Письмо д’Аламберу», посланное Руссо. Из-за него Вольтер был вынужден покинуть свой дом в Женеве, дом, который он называл «Восторгом», где написал множество своих лучших поэм. Дом, который он так любил.
Пощадил, несмотря на то что самому пришлось потратить целое состояние на переезд. Несмотря на нападки Руссо на актерское ремесло — то самое, которое обожал Вольтер. А ведь ему в ту пору и без подстрекательства Жан-Жака доставалось от церковников… И еще многое-многое-многое простил Вольтер Жан-Жаку.
Это означало, что Вольтер был вполне искренним, когда в своих письмах приглашал Руссо приехать в Швейцарию, чтобы пожить у него.
Он, вероятно, был искренним и когда писал: «Прошу Вас, верьте мне, мой дорогой Руссо, верьте, хотя я часто виновен в шутках и сарказме сомнительного вкуса — все равно из всех, кто Вас читает, нет человека, расположенного любить Вас более нежно, чем Ваш покорный слуга Вольтер…»
А что, если все эти слухи, эти фантастические бредни о том, что Вольтер на самом деле его любит, могли на поверку оказаться не язвительной насмешкой, не фантазией, а истиной? А слезы, которые он якобы пролил, узнав о свалившихся на голову Руссо несчастьях, тоже могли оказаться искренними. Может, он говорил правду, когда отрицал свое отношение к сожжению книг Руссо в Париже, Женеве, Гааге, Берне и в других местах?
Выходит, все эти годы Жан-Жак, если бы захотел, мог пользоваться его гостеприимством и жить в его доме? И не нужно никакого предлога, никаких оправданий, никакого испытательного срока, чтобы стать достойным этого человека, чтобы войти к нему и броситься к его ногам? Вольтер мог нежно поднять его и обнять, обнять как сына. Почему мог? Он непременно это сделает. Обнимет как равного.