Страница 37 из 78
Ткаченко едва не выругался, когда старик вновь так же точно, как и раньше, кивнул и изрек:
— Я вас слушаю, господин. Я все понимаю, все понимаю. Продолжайте.
— Я из Оренбурга сюда не рассказывать приехал, а слушать. Что вы знаете про зачинщиков бунта, кого вы знаете?
— Я всех знаю, — неожиданно взмахнул камчой длинноголовый старик. — Всех знаю, все знаю, лучше всех знаю. Что другие еще не думают, я и это уже знаю, Я двадцать лет все сообщал, все тайны. Спрашивай, сынок. Я сам вижу, чего тебе надо. Я верю, что ты от полковника. Я всегда угадывал, что ему надо.
Теперь старик стал куда сообразительней, глупость исчезла вместе с притворством. Оказывается, ему важно понять, чего хочет приезжий.
— Бандитские сволош! Наш народ — сволош. Кто против власти идет — сволош! — Говоря русское ругательство, старик обнажил беззубые десны, злость, как зловоние, вырвалась из глубины его души. Чиновник перед ним был молодой, худой, жесткий. Загорел на нашем солнце, сволош! Лоб черный, волосы как солома, а глаза как небо зимой. Не серые, не голубые. Не поймешь. От таких глаз добра не жди.
— Меня интересуют зачинщики. Кто первый напал на русских солдат, кто командовал?
Ткаченко обратился к списку арестованных. Список был алфавитным, и Ткаченко начал подряд.
— Атамбеков Ибрай?
Старик сразу сказал русское слово «сволош». С помощью этого слова старик объяснял про всех.
— Большой сволош, бедный сволош, нахальный сво* жош. — Лицо свидетеля выражало презрение.
— Ауельбаев Есим.
— Тоже сволош. Все они сволош.
— Байсеитов Мейдахмет.
Старик отвечал довольно однообразно и презрительно. Список был человек в сорок, о каждом приходилось задавать много дополнительных вопросов, и это отнимало уйму времени. Старик ничего не скрывал, но все, что он знал, выползало из него слишком медленно. Хорошего он ни про кого не говорил, характеристики начинались с высокомерной усмешки.
Ткаченко имел терпение выслушать и записать то, что представляло интерес не только для самого следствия по делу о бунте на ярмарке, но и для характеристики лиц, причастных или подозреваемых в причастности к смуте среди инородцев. Например, он заносил на листы все связанное с упоминанием русских имен, все о связях степняков-кочевников с киргизскими же рабочими рудников Байконура и Карсакпая. На это нацеливал Ткаченко полковник Новожилкин. Он объяснял, что пролетаризованный кочевник, общаясь с русскими, научается не только водку пить и материться, но, что особенно неприятно, усваивает образ мыслей и противоправительственные идеи, которые для степняков с их незрелым сознанием совершенно губительны.
И о непосредственных связях киргизов с русскими ссыльными сообщал старик. Упоминались Иван Деев, Дмитрий Денисов и конечно же Николай Токарев. Ткаченко много знал о Токареве, хотя рад бы знать и помнить меньше.
Николай Васильевич Токарев лишил его сестры. Надо же случиться такому, что, взяв девчонку-сироту в дом как прислугу, господин Токарев выучил ее грамоте, воспитал сообразно своим представлениям и женился на ней законным браком. Это случилось еще в Кустанае. Сестра жила хорошо, с мужем дружила, ходила по городу чистая, веселая, располневшая, а брату казалось, что она обманута, что она дурочка, которая верит врагам своим.
Варвара и впрямь казалась Ивану не вполне нормальной. Она не помнила зла, которого видела в жизни больше, чем многие другие, она простила мироновским мужикам изгнание несчастного их отца, смерть матери и то, что никто из бывших односельчан не позаботился о сиротах. Прежде чем стать прислугой в доме Токаревых, Варвара служила у Голосянкина, и Людмила, скорая на руку, как все истерички, несколько раз била девочку. Но и ей дура все простила. Было известно, что Варвара дружит со ссыльным толстовцем Михаилом Новиковым.
— А еще говорят про жену Токарева, учительницу, — сказал старик, и слова его резанули Ткаченко. — Говорят, что она с нашим Амангельды… кое-чем занимается… Хе-хе…
Старик бы не постеснялся и проще сказать, что он думает про отношения каждого здорового мужчины и каждой красивой женщины, но чиновник так глянул на него, так сжал губы, что лучше было заткнуть себе глотку. Полностью сделать этого старик не смог, продолжал хихикать.
Уклониться от этой темы Ткаченко, однако, не желал, не имел права. Амангельды, которого упомянул старик, наверно, тот самый Амангельды Удербаев, который стоит в конце списка, но который интересовал полковника Новожилкина, пожалуй, больше всех других, арестованных на ярмарке.
— Так что же вы можете рассказать мне про этого… Амангельды?
— Удербаев. Амангельды Удербаев. Иногда называет себя Иманов. Это по деду. Дед у него был Иман, большой бандит.
— Так и запишем: Удербаев Амангельды, внук Иманов. Что вы можете рассказать о нем?
Старик неожиданно задумался. Выражение скабрезности исчезло, глаза невидяще глядели куда-то вдаль.
— Про Амангельды я знаю все, — сказал старик. Он про всех говорил так, но тут в его интонации звучало что-то совсем другое. — Про этого я знаю все, он из моего аула был, моим батраком был, он…
Старик говорил шепотом и смотрел в стену:
— …он первый при всех назвал меня Яйцеголовым, и с тех пор не стало бая Кенжебая Байсакалова, я стал Яйцеголовый… Я два раза хотел убить его, но баксы Суйменбай запретил мне это, потому что Амангельды находится под охраной сильных джиннов. Я убедился, что это так, я два раза стрелял в Амангельды, но мои пули пролетали мимо, хотя я стрелял с такого расстояния, с какого всегда попадал в бегущего суслика… Это сильный, хитрый, умелый сволош! Он дружит с русскими господами, он приятель Смаила Бектасова, он бандит, уничтожающий своих врагов, он певец, который может опозорить любого.
Из всего, что было сказано, Ткаченко заинтересовался прежде всего дружбой с Бектасовым. Он попросил старика рассказать об этом.
Оказалось, что нынешний волостной управитель Смаил Бектасов — сын бывшего волостного Калдыбая — учился вместе с Амангельды в мусульманской школе у муллы Асима, что старый Бектасов приручил Амангельды с молодых лет и использовал для борьбы с многими врагами. Именно покровительство волостного и его сильного рода не раз спасало молодого батыра от наказания. По словам Яйцеголового, получалось (теперь, когда Ткаченко узнал про кличку, которую придумал Амангельды, он не мог и мысленно называть бывшего бая Кенжебая иначе), что впервые разбойник и волостной объединились два десятка лет назад.
Рассказывая про Амангельды, старик распалялся все больше, и голос его обретал молодую звонкость, Он почти кричал:
— Самый ленивый был батрак и самый нахальный! За переда и подошвы увел коня! Это был золотой конь! Мать его была Басре-бие в табуне самого Алтынсарина, отец — из туркменских табунов. Я отобрал у щенка свое добро, как кость вырывают из пасти волкодава. Я приехал вместе с тогдашним волостным Калдыбаем, и тот смотрел со стороны, а потом объединился со щенком и вместе с ним стал мстить мне… Он мстил мне за все, что было и чего не было, он мстил мне за бабу, которую сам бросил, он мстил мне за то, что я дружу с русскими, он мстил мне, пока я был богатый, как он; он топтал меня, когда я стал бедным, как батрак! А начал все Амангельды…
Пожалуй, больше всего бывший бай переживал случай, когда Амангельды среди ночи пригнал ему тысячный табун краденых коней, рассказал, что хотел продать их Калдыбаю по рублю с головы, но у того не нашлось наличных, а ждать разбойник не хотел. И сам Калдыбай был тут, просил Амангельды погодить с уплатой денек-другой, просил не отдавать лошадей Кенжебаю.
У Кенжебая наличных было как назло больше тысячи. Только что получил, купец Анвар Хабибулин сразу за прошлый год выплатил. Если бы не Калдыбай, если бы не боялся Кенжебай упустить свое счастье на глазах соперника и недруга, не попался бы. Небрежно заплатил он Амангельды по рублю за коня и велел отогнать табун за Терисбутак. На свету, когда чужие уехали, Кенжебай стал разглядывать покупку, сначала рад был, что краденое досталось задаром, но потом вдруг понял такое, что упал на землю и долго катался в росе. Выл и проклинал свое рождение.