Страница 16 из 78
— Заходите, здесь сторож есть.
В комнате учителя — а это, без всякого сомнения, была его комната — на низкой деревянной кровати поверх суконного одеяла в шапке, тулупе и рваных сапогах спал Бейшара. Вернее, он уже не спал — просыпался. Он не знал точно, действительно ли пришли какие-то гости или это ему мерещится. От голода и холода голова работала еще хуже, чем обычно.
— Ты кто? — спросил Алтынсарин.
Под распахнутой хорьковой шубой Бейшара разглядел мундир с ясными металлическими пуговицами, очень испугался, хотел вскочить, но сил едва хватило, чтобы сесть на кровати. Руки затекли, губы опухли, не слушались.
— Ты кто? — повторил господин казахского вида, но в русском мундире. — Как ты сюда попал?
— Сторож я.
— Зовут как?
— Коля.
— Как? — Алтынсарин удивился. — Как тебя зовут?
— Коля.
Юрий Иванович Божебин только так и называл его, а ни с кем, кроме Божебина, Бейшара особенно и не общался.
Алтынсарин вспомнил, что сторожем тут крещеный казах, но все-таки еще раз переспросил:
— Как тебя зовут? Как раньше в ауле звали, как фамилия?
Большому начальству надо отвечать точно, вот уже и брови нахмурил, сердится.
— В ауле звали Бейшара-Кудайберген. Теперь зовут Коля, Николай Пионеров.
Он окончательно проснулся и кинулся к печке.
— Я сейчас, господин! Извините. Я чай сделаю.
Бейшара стал раздувать тлеющий кизяк, потом выбежал, громыхая медным чайником.
Алтынсарин устало сел на табурет. Не впервой ему было видеть убогую обстановку в жилищах волостных учителей, но здесь все выглядело еще более убогим и жалким. На столе, где только что стоял чайник, Алтынсарин разглядел русско-татарскую азбуку, рядом тетрадку, приспособленную под классный журнал. Все это было покрыто слоем мохнатой пыли. В углу стояла этажерка, сделанная, видимо, самим Божебиным. Верхняя часть была ажурная, вся в выпиленных лобзиком цветочках и лепесточках. На этажерке стояла фотография: суровая, густобровая женщина в белой кофте и двое детей с нею. Вспомнилось, что Божебин хотел со временем перевезти сюда всю семью.
К этажерке приткнулись снаряженные удочки, на полу лежала мелкоячеистая рыбацкая сеть.
Вошел Бейшара, его бил озноб, который часто нападает спросонья и в холоде. Руки не слушались, когда он пытался растопить печку.
— Дос, — сказал Алтынсарин слуге. — Займись, пожалуйста, сам. И достань наши припасы.
Бейшара послушался, когда Досмагамбет брезгливо отодвинул его от печки. Чего тут суетиться, когда все равно угощать нечем: ни овечьего сыра, ни лепешки, ни муки. Про мясо и думать нечего.
— Где учитель? — спросил Бейшару Алтынсарин.
— В сарае.
Алтынсарин не понял ответа.
— Я спрашиваю, куда уехал учитель? И когда?
— Он не уехал. Он в сарае живет, в бутылке.
— Что ты несешь? В каком сарае, в какой бутылке?
— Он себе из ивовых прутьев бутылку сплел большую и туда залез. Не бутылку, а вроде бутылки, корзину такую, как рыбу ловят. Он говорит, у них такие в речках ставят. Хорошо сплел. Морда называется. Он говорит: «Я человек — рыба, я сам сплету себе ловушку, сам в нее попаду». Он в сарае, в этой ловушке лежит и ходить к нему не велит. Когда у нас еще деньги были, я баксы приглашал, чтобы лечить, чтобы шайтана выгнать. Я рубль баксы отдал; он на кобызе учителю играл, и в лицо ему плевал, и камчой его бил — не помогло. Баксы говорит, шайтан очень сильный, русский шайтан. От русской белой водки шайтан, белый шайтан. Я, говорит, его камчой бью в лицо плюю, а он смеется, не верит, что не рыба.
Горячка. Алтынсарин поднялся, застегнул шубу.
— Он и сейчас там?
— Там, господин. Только он не велит туда ходить.
Алтынсарин двинулся сквозь все мертвые комнаты школы к выходу. Бейшара шел следом.
— Много учитель пил?
— Мало.
— Как мало?
— Одну бутылку в день. Осенью две бутылки пил, когда начал. Теперь одну бутылку хватало. Он добрый очень, он мне предлагал, он говорил, что к нему жена приедет с детьми, он мне жениться советовал. Он говорил, что жить хорошо будем, песни пел… Он и сейчас иногда поет.
Бейшара затянул по-казахски на мотив «Среди долины ровныя…». Алтынсарин отворил дверь сарая. В левом углу была выкопана глубокая нора, где лежала большая рыболовная верша, действительно похожая на бутылку. Сквозь прутья Алтынсарин увидел бледное широкое лицо, черные глаза Божебина; учитель был в полушубке и треухе, руки засунуты в рукава, на ногах валенки.
«Он мертвый», — бросилось в голову, но верить в это было страшно.
— Господин Божебин! Юрий Иванович!
Сомнений не оставалось.
— Он давно здесь? — спросил Алтынсарин Бейшару.
— Месяц.
— Ел, пил? Ты ему носил?
— Я. Он потом велел не приходить. Очень плакал, если я приходил, говорил, что я его обижаю. Я, говорит, мечу икру, а ты мне мешаешь. Я перестал ходить.
— Давно перестал?
— Дня три.
— Почему ты никому не сообщил, что учитель заболел?
— Я волостному говорил, мулла Асим заезжал, на бутылку смотрел. Он говорил, что Аллах наказал учителя. И что меня накажет.
…Досмагамбет был сильным и настойчивым; всю ночь он копал могилу, а утром Божебина схоронили на склоне холма, навалили камень, постояли, сняв по русскому обычаю шапки.
— Кто тебя крестил, Николай Пионеров? — спросил Алтынсарин.
— Отец Борис.
— Знаю такого, его в Казань отзывали, а теперь он, кажется, в Кустанай вернулся. Хочешь, я возьму тебя в Кустанай?
— Я там с голоду помру. Тут у меня родичи есть, иногда дают что-нибудь.
— В Кустанае отец Борис позаботится. А вблизи родичей, вижу, ты тоже не очень жирный.
— Наши боятся мне помогать, потому что я крещеный. А то бы лучше помогали. У нас все дружные.
— Поедешь со мной, — решил Алтынсарин. — Ты пить водку не научился?
— Нет! Меня от нее рвет.
Домой Алтынсарин приехал вечером двадцать девятого декабря.
В пути из Тургая он растерял весь свой оптимизм и бодрость. Не выходил из головы Юрий Иванович Божебин, замерзший внутри сплетенной им самим для себя верши. Стоило закрыть глаза — виделась насквозь холодная, мертвая школа, желтые скамьи, желтые столы и каллиграфически написанное слово «ЧЕЛО-ВЕКЪ». Кто-то говорил Алтынсарину, что у пьяниц не бывает хорошего почерка. У Божебина почерк был образцовый. Для чего, для кого он написал на доске это слово? Для учеников, которых давно уже не было? Для Бейшары Пионерова?
Сквозь ивовые прутья черные глаза Божебина смотрели прямо в душу.
Вспомнилась густобровая жена учителя, ее строгий взгляд, две детские мордашки. Надо написать ей, а то, чего доброго, приедет. Как это он сразу не догадался!
Дома, к счастью, все было в полном порядке. Айганым — замечательная хозяйка и умная мать. Сразу после Нового года Алтынсарин собирался уединиться недели на две, чтобы поработать над составлением хрестоматии по всемирной истории для детей старшего возраста, но пока были неотложные дела, разбор жалоб на инспектора Орской школы Безсонова в первую очередь.
…Он примерил парадный сюртук и брюки, сшитые в прошлом году в Оренбурге, с огорчением и недоумением обнаружил, что располнел, брюки в поясе не сходятся. Айганым решила тут же послать за портным, но Ибрай сказал жене, что перед Новым годом единственный кустанайский портной наверняка очень занят и неловко отрывать его от серьезных заказов ради такой мелочи.
— Я сам заеду к нему. Он ведь рядом с канцелярией.
Петр Голосянкин появился в Кустанае недавно. Он арендовал саманный домик на главной улице и привлек к себе внимание горожан узким клетчатым костюмом, странным велосипедом с рамой из стальных треугольников и женой Людмилой, которая, как вскоре стали говорить, вовсе была ему не жена, а всего лишь сожительница. Вскоре, однако, портной почему-то перестал надевать клетчатый костюм: велосипед, видимо, нуждался в починке, и лишь сожительница, которую все стали звать Людашкой, продолжала волновать умы кустанайцев. Это была неопрятная полная женщина, которая одевалась в то, что было ей впору лет, видимо, восемь назад, она красилась, румянилась, но крайне редко причесывалась. Вульгарные манеры, громкий, визгливый голос и болтливость дали основание для толков, которые, однако, вскоре были опровергнуты. Вовсе не из публичного дома взял ее Голосянкин, а отбил у дунгана-фокусника. Говорили также, что она мусульманка, настоящее ее имя Фатима и что сам Голосянкин собирается перейти в ислам.