Знойная параллель

— Как все, так и я, — говорит мама и вдруг начинает сердиться. — Ну, ладно, ладно, зачем начинаешь допрашивать? Давай-ка спи... Подними-ка голову, поправлю подушку.

Мама сердится, но настолько мягко, что глаза у меня закрываются и я все глубже и глубже погружаюсь во мрак.

6.

Просыпаюсь утром. Мамы уже нет. Позавтракав, принимаюсь за отцовские тетради. Раскрываю первую попавшуюся и начинаю читать:

«3 января 1930 года... День пасмурный. Идет снег. Настроение словно у сапожника, который только что продал сапоги и купил бутылку. И радостно, и пить жалко. Выпьешь — опять ничего не будет. Поэтому я решил растянуть удовольствие. Начну свое жизнеописание с Ташкента. С декабря 1917 года. Вот я, значит,— Сашка Природин, один из вожаков реутовской молодежи, стал красноармейцем, еду с отрядом в Ташкент добивать среднеазиатскую контру. В Москве и Петрограде положили их на обе лопатки, а тут все еще ерепенятся разные графы да мусульманские баи, да офицерье. Оказывается, в Ташкенте тоже есть кадетики. Вот уж не думал, что эта дрянь по всей земле распространилась. Раньше они пели псалмы туркестанскому губернатору Куропаткину, а когда его свергли и прогнали в Псков, начали подпевать графу Дорреру. Им неважно — генерал или граф. Лишь бы был ихний правитель из буржуйской породы. Ну вот, этот самый граф, говорят, прибалтийский помещик по происхождению, жил раньше в Асхабаде, а потом понесло его дальше, и вынырнул в Ташкенте: возглавил после Февральской революции временное правительство Туркестана. Народ наш — тоже хорош. Пока разглядит, кто там наверху сидит, — год, а то и два минет. Ну, разглядели. Керенский — буржуй. Допустим, этого не сразу угадаешь. А Доррер-то — граф! Он и не скрывал своего происхождения. Так как же он мог возглавить среднеазиатскую демократию, спрашивается? Выходит, и не было ее, демократии. Выходит, вся власть во временном правительстве была буржуйской! Вот оно как бывает!

Ну, ладно. Едем дальше.

Челкар, Казалинск, Арысь... Голодные и холодные станции. Тощие казахи с вяленой рыбой в торбах, да поджарые собаки кровожадно зыркают на окна вагонов. Поскорее эти проклятущие степи одолеть, да в Ташкенте высадиться. Там, говорят, с хлебом лучше. Но ведь тоже не на каравай спешим. Туда генерал Коровниченко со своими солдатами на подавление революции незадолго до нас выехал. Вот мы и всполошились. Как бы этот золотопогонник не задавил ташкентский пролетариат! Решили тюкнуть его с тыла.

В Ташкент приехали ночью. Темень, неразбериха. Двинулись к Совнаркому. Побросали свое барахло в каких-то казармах, ждем дальнейших распоряжений. Командир наш, Улыбин, земляк мой, реутовский, зовет меня:

— Саня, ну-ка давай пойдем выясним обстановку!

Потопали к «Белому дому». Тут народу — видимо-невидимо. Рабочие, солдаты, даже матросы откуда-то появились, кажется, с Амударьи. Ищем кому доложиться, а за одно выясняем, как обстоят дела в Ташкенте. Солдатня, как всегда, на смех поднимает:

— Ишь ты, пожаловали к шапочному разбору. С генерала папаху и шпоры давно стащили, а казаков его по окраинам разогнали! — кричит один.

Другой втолковывает степенно:

— Ничего, и на их долю хватит лиха. Все еще только начинается.

— Вы, граждане рабочие, зашли бы к Колесову да Полторацкому да им бы и доложились, — советует третий.

— Кто такие Колесов и Полторацкий? — спрашиваю я.

— Ай не знаешь? Ну ты, браток, оплошал, ей богу! Это наше пролетарское правительство.

Шагаем с Улыбиным к подъезду. Тут сразу несколько часовых. Нельзя, говорят, идти дальше. Совнарком заседает. Не велено мешать. Ну, мы все свое красноречие в ход, хотя и так видно, что не за хлебными булками приехали, а на подмогу. Пропустили, словом. Принял нас Полторацкий, спросил — откуда и зачем. Доложились. Он и говорит:

— Сложная обстановка, дорогие товарищи. Дали мы впопыхах промашку, а теперь вот думаем, как поправить свою ошибку.

А произошло вот что. Солдат генерала Коровниченко разогнали, Доррера арестовали и посадили в тюрьму. Был у них при временном правительстве мусульманский комитет, из ишанов да баев: разогнали и его. Создали свой, пролетарский Совнарком, а о мусульманах забыли. Баев разогнали, а бедняков-мусульман в него не ввели. Не было под рукой подготовленных партийцев из мусульман, а о непартийной бедноте не вспомнили. Мусульманское духовенство мгновенно и воспользовалось промахом большевиков. Зажужжали муллы, как пчелы, принялись созывать в свою Щейхантаурскую мечеть весь мусульманский Ташкент. Так мол и так: земля узбекская должна принадлежать узбекам, а ее русские захватили, и всех узбеков из правительства изгнали. Все резонно вроде бы. О классовости вовсе не заводят речь. Издавна у мусульман в сознании живет: все люди немусульманского исповедания — неверные, а стало быть — враги. Ну, с этой шейхантаурской сходки и началось. Председатель Совнаркома Колесов и народный комиссар труда Полторацкий спохватились, когда мятеж начался. Ночью кто-то сообщил, что в Шейхантауре собираются многотысячные толпы узбеков, чтобы ринуться на 'Совнарком и разнести его в щепки...

Я веду эту запись по прошествии десяти лет, потому излагаю как бы обобщенные мысли, наперед зная события. А тогда мы и знать не знали, что, пока мы беседовали с Полторацким, мусульмане уже ворвались в тюрьму и освободили графа Доррера, а затем бросились вместе со стотысячной толпой к Совнаркому.

Только мы разговорились с Полторацким, как вдруг тревога: «Идут!» Идут несметными толпами! Запрудили все главные улицы Ташкента. Кто — с чем. Кто с ружьем, кто с ножом, кто с лопатой. Одним словом, бить идут. И клич у всех один: «Долой неверных! Бей кяфиров!» Все тут наше пролетарское ополчение пришло в движение. А собралось бедняцких слоев тоже ведь много. Несколько солдатских, революционно настроенных рот из Кушки, несколько рот из Самарканда, по одной роте из Мерва, Чарджуя и Кагана, весь рабочий класс ташкентских мастерских. Ну и мы, москвичи, по заданию большевистской партии и Ленина приехали сюда. На нас смотрят как на честь и совесть революции. И мы это хорошо понимаем.

— Что же будем делать, товарищи? — обращается вдруг к нам предсовнаркома.—Я решительно не нахожу иного выхода, кроме столкновения. Разъяренную многотысячную толпу ничем не остановить. Единственный выход избежать кровопролития — отдать власть контрреволюции. А поскольку власть мы отдавать не вправе, то придется вступать в бой с мятежниками.

— Это не выход, Федор! — заявляет тут Полторацкий. — Если польется бедняцкая мусульманская кровь от руки русского бедняка-рабочего — ни партия, ни история нам не простят такой погрешности.

— Значит, по-твоему, отдать Совнарком на поругание? — орет Колесов.

— Ни в коем случае, — хладнокровно заявляет Полторацкий.

— Тогда что же прикажешь делать?

— Пока не знаю... Рекомендую только, товарищ Колесов, всем идти во главе красногвардейских рот и действовать в соответствии с обстановкой...

Все согласились с Полторацким. А на улице уже светает. Утро над заиндевелыми деревьями серым ситцем стелется, петухи, как ни в чем не бывало, кукарекают. Только собаки всполошились, громче обычного и сразу Есем скопом лают. Понятно, что это они на толпы мятежников лают. Но вот донеслись издалека какие-то особые звуки. Вроде как иерихонские трубы затрубили. Так оно и было. Потом уж я узнал, эти трубы называются «карнаи». Затрубили, значит, трубы, и по нашим отрядам ропот пошел. Гляжу, братцы уже затворами лязгают, винтовки с плеча снимают. Кавалеристы кушкинского эскадрона за сабли держатся. Я и Федор Улыбин с товарищами из Совнаркома стоим. Стоим и молчим. Никто не знает, что делать дальше.

— Проехать бы вперед, посмотреть — много ли их, — говорю я Полторацкому.

Комиссар взглянул на меня, потом на командира кушкинских кавалеристов и говорит:

— Ну-ка, товарищ Эльфсберг, подай нам с товарищем двух лошадей, да и сам присоединяйся к нам. Съездим, побачим...